иного знака. Когда вся записка была прочитана и Кешка дал подробные объяснения всему тому, что заприметил и чего не смог записать своими каракулями, человек с ружьем похлопал его по спине и спросил:
— А ты хвостов за собою, часом, не притащил сюда?
Кешка, было, не понял. Тогда человек с ружьем пояснил ему:
— За тобой никто на деревне не поглядывает? Из солдат тебя никто ни о чем не пытал?
Кешка рассказал об Охроменке.
— Так… — раздумчиво протянул человек с ружьем: — Надо, брат, нам с тобой поопасаться. Не люблю унтеров да ефрейторов: хитры они больно, скрытны…
Потом, словно вспомнив о чем-то, он весело тряхнул головой и спросил Кешку:
— Большедворских знаешь?
— Каких — низовых, али верховских?
— Вот уж этого я и сам не знаю, — рассмеялся человек с ружьем. — Про одних я слыхал — про тех, у кого парня после Рождества Колчак забрал.
— Это низовые, — обрадовался Кешка, — у низовых Митрофана угнали, а он убежал из городу!
— Ну вот… они самые. Ты вот к Большедворским сходи, да потихоньку старику скажи, что Митрофан его поблизости бродит. Понял?
Кешку так и подбросило:
— С вами он?!.. — догадался он и глаза его заблестели. — Поди, недалеко?!
— С нами, с нами.
— А Тимшин Матвей?
— Тоже…
— А Тетерин Николай? Степша Митрохин?.. Егорша Максимовский?
— С нами, с нами!..
И Кешка высчитывал имена парней, которых так недавно забрали в солдаты, и которые исчезли куда-то из казарм, — а человек с ружьем посмеивался и мотал головой:
— С нами, с нами!
И Кешке казалось, что вся деревня, весь мир с теми, там, откуда пришел этот веселый человек с ружьем, такой крепкий, ладный и смешливый.
Потом человек с ружьем рассказал Кешке, что нужно ему сделать в ближайшие три дня, в которые он не велел выходить ему из деревни. И на прощанье сказал:
— Ты, гляди, хвостов сюда не приволоки за собой. Ефрейтора своего опасайся. Дурачком прикинься, да не вздумай хитрить: он хитрее тебя, глядишь — и поймает. А если он как-нибудь заметит что за тобой, да станет поглядывать, да выслеживать, ты старику Большедворскому скажи… пусть он придет в Лиственичную падь и станет там сушняк собирать, там он уж сам увидит да поймет. Понял?
Кешка мотнул головой.
— Ну, ступай, — сказал человек с ружьем, подымаясь с земли, и странно взглянул на Кешку. — Не надо бы тебя путать в эту кашу, да вот, видишь — судьба такая… Будешь ты у нас службой связи…
4
В эти три дня Кешка обделал все, что ему заказал человек с ружьем. Старик Большедворский, выслушав Кешку за гумном, перекрестил его, затряс пожелтевшей бородой и сказал:
— Побереги голову, Кеха, побереги, родимый!..
И у Кешки от этой неожиданной ласки сурового замкнутого старика стало как-то тепло на сердце и он стыдливо зарделся.
В других семьях опасливо ахали и вздыхали и все уговаривали Кешку не болтать. Но Кешка обидчиво смолкал и гордо закидывал голову, встряхивая белокурыми взлохмаченными волосенками:
— Я знаю. Вы-то помалкивайте.
К концу третьего дня Охроменко, который уже давно не трогал почему-то Кешку, вдруг поймал его после ужина на пороге избы и сладко заулыбался:
— Ты, малый, пойдем со мной чай пить с лампасе.
Кешка, помня наказ человека с ружьем, хотел было увильнуть, но Охроменко положил шаршавую тяжелую руку на кешкино плечо и потянул его за собой:
— Пойдем, пойдем! Лампаде сладкий, чай китайский! Побалую тебя!..
В чистой горенке у лавочника, где Охроменко облюбовал себе логово, он усадил Кешку за стол и начал угощать его чаем и сластями. Кешке было неловко, он обжигался горячим чаем, который хлебал из блюдечка, но конфекты весело хрустели под его зубами, а мягкий пшеничный калач исчезал с невероятной быстротой.
Сначала Охроменко молчал и солидно пил чай, посапывая и дуя в блюдце. Но после второй чашки он искоса поглядел на Кешку и словно невзначай сказал:
— Нынче я уеду в город, малый.
Кешка оживился:
— Один?
Охроменко взял в руки отставленное блюдце, обмакнул в чай конфетку и не торопясь ответил:
— Нет, возьму с собой команду…
Он отхлебнул из блюдца и стал обсасывать конфетку, но глаза его с боку впились в Кешку и весь он насторожился.
Кешка заерзал на лавке.
— Надолго поедешь-то? — несмело спросил он.
Охроменко с видимой охотой ответил:
— Ден на пять, а то и на усю неделю.
У Кешки отчего-то стало весело на сердце и он безотчетно засмеялся.
— Ты, что это? — нахмурился Охроменко. — Чему смеешься?
Кешка сконфузился.
— Так я…
— То-то!.. — в голосе Охроменки прозвучала какая-то жестокая угроза. Но он спохватился, вспомнив о чем-то, налил Кешке еще чаю, придвинул к нему калач и бросил возле его чашки несколько конфеток.
— Пей, пей!..
Кешка уткнулся в чай, Охроменко снова взял блюдце растопыренными пальцами и медленно дул в него. Так молча пили они чай, и не было ничего необычного и странного в том, что громоздкий, весь квадратный пожилой солдат делил компанию с шустрым светлоглазым и светловолосым мальчишкой.
В горенке было тихо, маленькая лампочка слабо освещала стол, отражаясь огнями в самоваре и чашках и оставляя углы в мягких сумерках. На хозяйской половине плакал ребенок и чей-то бабий голос уныло тянул:
— Ну-у, дитятко!.. Ну-же!..
Внезапно Охроменко грузно поднялся с лавки.
— Напился? — отрывисто спросил он Кешку.
Тот торопливо отодвинул чашку и мотнул головой.
— Ну, ступай домой. Дела у меня до городу-то.
Кешка вылез из-за стола, по привычке перекрестился на поблескивавшие в углу иконы и поблагодарил солдата за угощенье.
— Не на чем, не на чем! — буркнул Охроменко, но вдруг прищурился и хитро сказал:
— Я тебе, малый, гостинцев из городу привезу.
— Спасибо, дяденька, — смущенно поблагодарил Кешка.
Дома, укладываясь на лежанку, Кешка долго ворочался. Он что-то все силился сообразить, но никак не мог. Где-то в уголке его сердца ныла какая-то неиспытанная еще им боль, а в голову лезли непонятные, неуловимые, но тревожные мысли.
Засыпая, Кешка видел перед собою то хитро прищуривающегося Охроменку, то человека с ружьем, который предостерегающе грозил пальцем и что-то говорил, чего Кешка не мог ни понять, ни расслышать.
А на чистой половине на земской, у офицеров поздно ночью сидел на краюшке стула Охроменко и длинно и запутанно что-то рассказывал внимательно слушающему начальству. Порою Охроменку перебивал Семен Степаныч, вставляя какое-нибудь замечание, и тогда Охроменко почтительно хихикал, прикрывал широкой волосатой рукой свои пожелтевшие зубы, впиваясь в офицера преданный взглядом.
Под конец офицерам, видимо, надоело слушать Охроменку. Семен Степаныч зевнул и кинул:
— Ну, следи… старайся!..
— Да я изо всех
