деле, если не считать ответов, которые он давал на вопросы Алонсо Франко, юноша не помнит, чтобы когда-либо делал что-то подобное; но это в любом случае не было бы настоящим преступлением.
Также официально и полностью отрицается участие Юсе в распятии какого-либо мальчика и в получении или попытке получить облатку. Адвокат высмеивает идею, что этот сапожник – колдун, обладает познаниями в магии или интересуется ею.
И наконец (по-прежнему блуждая во тьме и пытаясь оспорить вероятности, так как ему не дали фактов, которые можно опровергнуть), он предполагает, что показания против Юсе, возможно, поддаются разным толкованиям и могут в одинаковой степени относиться и к хорошему, и к дурному; а поскольку он обвинен и арестован, то его показания (касавшиеся склонности Алонсо Франко к иудаизму) следует толковать в его пользу, а не против него. Следовательно, он просит их преподобия приказать свидетелям сообщить, с кем, когда, где и как Юсе совершил все те преступления, о которых они свидетельствовали против него. Когда ему в этом отказывают, он просит их объявить его клиента оправданным, освободить его, восстановить его доброе имя и вернуть ему всю собственность, которая могла быть конфискована по приказу их преподобий или других судей инквизиции[384].
Суд приказал писцу подготовить копию этой просьбы и доставить ее обвинителю, которому было велено ответить на нее в течение трех дней. Далее судьи приказали, чтобы в момент получения ответа Юсе Франко вновь предстал перед ними, чтобы узнать о решении, принятом касательно его судьбы.
Единственный интересный момент следующего заседания суда[385] (да и то лишь в качестве иллюстрации инквизиторских методов) – это отказ прокурора уточнять место и время преступлений, в которых обвинен Юсе Франко; он настаивает, что, несмотря на все доводы защиты, дело следует считать делом о ереси. Суд явно придерживается такой же точки зрения, так как он приказывает обеим сторонам переходить к предоставлению доказательств, и сделать это в течение 30 дней. Пока же, чтобы прояснить, где именно должны проходить заседания, суд вступает в переписку с кардиналом Испании. Примас очень быстро дает требуемое разрешение на перенос дела в Авилу из собственного архиепископства Толедо, под юрисдикцию тех, кто был уполномочен им заниматься. Это была всего лишь формальность, поскольку, принимая во внимание ясные приказы, отданные верховным судьей – Торквемадой, вряд ли кардинал мог поступить иначе.
Методы, которыми воспользовался прокурор, чтобы добыть требуемые доказательства или по крайней мере выстроить более полное и сокрушительное дело (мы не можем не предположить, что у него уже имелись достаточные материалы, на основании которых можно было добиться осуждения), были весьма типичными. Нам известно, что Са Франко, Бенито Гарсиа, Хуан де Оканья и четверо Франко из Ла-Гардиа к этому моменту находились в руках инквизиторов, и можно не сомневаться, что все они подвергались постоянным допросам. Но поскольку в интересующем нас досье отсутствуют документы, относящиеся именно к этому периоду, становится очевидным, что товарищи Юсе не сделали никаких признаний, которые обличили бы его еще больше.
Не станем выдвигать слишком много гипотез, чтобы заполнить лакуны, возникшие из-за отсутствия записей о разбирательствах в отношении других обвиняемых; лишь осторожно предположим, что в подготовке части обвинения, касавшейся распятия ребенка, Гевара просто использовал детали того, что сказал Бенито в ответ на туманное признание Юсе в тюрьме Сеговии. Это заключение вполне оправданно: оно основывается на том, что Гевара вообще вышел за рамки всех доказательств, выявленных в ходе всего судебного процесса, когда сказал, что Юсе «как главарю… удалось добыть освященную облатку». Кроме того, оно основано на уже упомянутом обстоятельстве: если бы в любых показаниях Бенито или любого другого обвиняемого упоминалось бы хоть какое-то участие Юсе в событиях в Ла-Гардиа, такие показания (или хотя бы соответствующий отрывок из них) обязательно оказались бы в досье суда над ним; а мы знаем, что в нем нет таких документов. Более того, мы знаем, что прошел месяц, назначенный судом для предоставления доказательств, затем еще один, а у Гевары все еще не было улик, которые он мог бы представить их преподобиям, не считая тех показаний, которые мы уже привели. Юсе все это время томился в тюрьме.
И тут возникает вопрос: с учетом признания, сделанного Юсе фальшивому раввину в Сеговии, почему его сразу тщательно не допросили по этому вопросу? А если он утаил какие-то подробности, то почему его не подвергли пытке, как предписывал закон? Вместо этого прямого метода ведения дела Юсе оставили в полном неведении и по поводу того, что он сам себя оговорил, и по поводу источника, из которого инквизиторы узнали о его связи с делом в Ла-Гардиа. Напрашивается лишь один ответ: Торквемада желал, чтобы это дело расследовали как можно более полно, чтобы сеть раскинули широко и тщательно (это нам еще предстоит увидеть) и чтобы ничто и никто не ускользнул из нее. И все же этот ответ вряд ли можно считать полностью удовлетворительным.
С одной стороны, Гевара за несколько месяцев так и не сумел предоставить суду необходимые доказательства вины Юсе; с другой – сам Юсе тоже оказался не способен дать своему советнику какие-либо доказательства своей невиновности – правда, это было невозможно за неимением каких-либо деталей выдвинутого против него обвинения. Так что дело остается в неопределенности в течение нескольких месяцев.
Тем временем попытки добиться обличающих улик от других заключенных обычными судебными методами оказались безуспешными, и теперь трибунал прибег к другим средствам. Не сумев вынудить или уговорить узников предать друг друга, инквизиторы попытались заставить их оговорить себя.
Для этого применяется хорошо известная схема. Бенито переводят в камеру, непосредственно соседствующую с камерой Юсе. Чтобы скоротать тягостное время заключения, и с беспечностью, поразительной для человека в таком отчаянном положении, однажды утром в конце марта или начале апреля Юсе сидит у окна, бренча на гитаре или виоле. Возможно, инструмент оставил ему тюремщик, участвующий в этом заговоре.
Происходит то, чего, без сомнения, ожидали инквизиторы: музыку Юсе внезапно прерывает голос снизу, спрашивающий: «Можешь дать мне иглу, еврей?» Юсе отвечает, что у него есть только сапожная игла[386]. Спрашивающий – это Бенито Гарсиа, и можно с уверенностью сказать, что для подслушивания происходящего были подосланы шпионы. Мы знаем, что беседа происходила через дыру в полу, проделанную тюремщиком, который действовал по указке инквизиторов[387].
Юсе весьма осторожен в словах, но Бенито в первые дни их общения ведет себя совершенно безрассудно. И все же, хоть он и считает себя погибшим после тех показаний, которые «эта собака доктор» (он имеет в виду преподобного инквизитора доктора Вильяду)
