удивительное зрелище.
Даже ишаки, ощутив аромат хлеба, подняли головы и зашевелили ушами, словно призывая свою долю от небесного чуда. Их глаза, обычно тусклые и уставшие, заблестели от нежданной надежды. И в этом районе, где бедность казалась вечной, хлеб стал символом надежды, кратковременным утешением и напоминанием о том, что даже в самом отчаянии может появиться чудо. В этом шуме радости и неподдельного удивления я увидел не просто людей, а души, которые все еще верят в добро и свет. И в этом была некая красота, нежная и уязвимая, как цветок, что прорастает сквозь асфальт.
Насладившись актом анонимной магии вне школы чародейства и колдовства, я, довольный собой, удалился прочь. Как говорится, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Ну и мутанты не ждут, а то и правда опоздаю на ужин. Не сказал бы, что мной так легко манипулировать, но приятный ужин есть приятный ужин.
Я уже несколько часов бродил по узким улочкам, забитым лавками, где торговали специями, коврами и всякой всячиной, от которой рябило в глазах. И вот, петляя по очередной улочке, я наткнулся на высокое красно-коричневое сооружение, окруженное рвом, наполненным мутной водой. Древние стены, покрытые пылью времён, увенчанные зубчатыми башнями, вздымались над всем, создавая ощущение мощи и незыблемости. Над воротами, где потемневшие от времени металлические петли удерживали массивные деревянные двери, висела табличка с выцветшими буквами: «Форт Вавилон».
Рядом любезно проходил гид с группой туристов и рассказывал, что крепость была построена еще фараонами, в те далекие времена, когда египетская цивилизация достигла своего пика. С тех пор она пережила множество войн, восстаний и нашествий, и, как говорили, хранила в своих стенах тайны, которые не были известны миру.
Вдруг из-за угла появился человек. Он был высоким и крепким, с грубыми чертами лица, его взгляд казался холодным. На нём были порванные джинсы, старая кожаная куртка и грязные кроссовки, которые, казалось, повидали и грязь, и кровь, и Рим, и Крым. Он был похож на серба — такой же суровый и неприятно резкий.
— Чё надо? — спросил он с сильным акцентом, который выдавал в нём жителя Восточной Европы. В его взгляде промелькнуло недоверие. Он смотрел на меня пристально, словно хищник, готовый к прыжку.
— Да так, ищу одного пироманта. — Заметив ответную реакцию, тут же сближаюсь.
Его глаза наполнились арктической синевой. Они излучали холодный свет, словно два осколка льда, вырезанных из самого сердца полярной ночи. Его лицо, только что казавшееся грубым и жёстким, стало гладким и бесстрастным, как у статуи, выточенной из холодного мрамора. В его позе появилась невероятная сила, которая, казалось, пронизывала его тело до самых костей, делая его не человеком, а ожившим куском льда, готовым сокрушить всё на своём пути.
Он стремительно бросился вперёд, словно лавина, сошедшая с вершины горы. Я отпрянул назад, ощутив, как от его движения по моей коже пробежал холодок, а кровь в жилах застыла.
— Как любопытно.
Быстро сложив пальцы левой руки в печать, я активировал адское пламя. Следом ослепительное белое пламя, окутало мою руку. Оно не горело, а излучало яркий свет. Это было необычное пламя, а что-то большее, похожее на живую силу. Она пульсировала и дышала, как будто готовая сжечь всё на своём пути, но при этом нежно ластилась к моей руке белым пламенем.
Пламя распространялось по моей руке, обволакивая её, словно вторая кожа. Я чувствовал, как тепло проникает в мои кости. Серб отступил назад, его лицо, изрезанное шрамами, было бледным, как будто смерть уже коснулась его кожи. В его глазах мелькнуло не столько удивление, сколько восхищение, как будто он впервые увидел нечто по-настоящему мощное.
Он был готов атаковать, его руки были сжаты в кулаки, готовые выпустить ледяное дыхание, которое могло заморозить всё на своём пути. Но он замер, охваченный страхом. Он видел, что я не слаб, он видел, что я могу защищаться, и понимал, что я не боюсь его силы.
— А теперь я выбью из тебя весь хлад, мразь. — ускоряюсь и мощным кроссом в челюсть сношу серба с ног.
Каждый новый удар плавил кусок льда на его теле, пусть поначалу он и пытался стоически держаться, но после пятого удара и потери руки по локоть он всё же сдался и слил мне всех членов их группы. Добив криоманта ударом в голову и привычным движением запечатав его душу в один из камней душ, спокойно продолжил охоту.
Каирская телебашня возвышалась на горизонте, словно огромный палец, указывающий в бесконечное небо. Её стальной каркас, покрытый ржавчиной и следами времени, создавал впечатление печали и безысходности этого города.
По мере того, как я приближался к ней, она становилась всё более массивной и подавляющей.
Вездесущие гиды проводили экскурсии вокруг телебашни, рассказывая истории о ее строительстве, о ее красоте, о ее значении. Но их слова казались мне пустыми, словно шум ветра в пустыне. Я видел только ее могильный вид, ее бесчувственную величественность.
Она была символом этого города, как и все остальные пирамиды, мечети и лабиринты узких улочек. Каждая из них напоминала о былой славе, но теперь, отравленная духом нищеты и отчаяния, умирала в пыли.
Я приблизился к ней, и её размеры поразили меня. Она была выше любого здания, которое я когда-либо видел в Каире. Она казалась не просто высокой, а бесконечной, словно её верх терялся в туманной дымке, что вечно висит над столицей. Я ощутил холод её стального скелета, холод бесчувственной величины, холод смерти. В моем сердце зазвучала мелодия печали, мелодия не о красоте, а о гибели, о забвении, о безнадежности. Я понял, что эта телебашня — не что иное, как могила прошлого, и я оказался в ее тени. Но как же было приятно в этой тени.
Рядом со мной на потрескавшейся бетонной скамье лежал поляк. У него были русые волосы и фиолетовые глаза, которые смотрели на мир с безумием и безнадежностью. Он был одет в шорты, давно потерявшие свой цвет и форму. Его босые ноги были покрыты трещинами и царапинами, как дорожное полотно самого египта.
Он был как выброшенная на берег морская ракушка, потерявшая свой блеск, но сохранившая внутри себя тайну океана. Я смотрел на него, и мои собственные размышления о жизни и смерти казались мне еще более мрачными, еще более безнадежными.
Его русые волосы, некогда яркие и живые, сейчас были покрыты пылью и грязью, как будто он давно забыл, что такое ухоженный вид. А фиолетовые глаза, которые явно когда-то ярко горели,
