Двадцать седьмое мая Магомет с рассвета до заката провел в седле, переезжая со свитой победителя от одного вождя к другому. Каждому он велел держать один отряд в резерве. В итоге резерв насчитывал сто тысяч бойцов.
— Сделайте так, чтобы основной удар был направлен на расположенные перед вами ворота, — сказал он под конец. — В авангард ставьте самых неистовых. Мертвые во рве пригодятся… Имейте под рукой лестницы… При звуке моих рогов — на штурм… Объявите от моего имени, что тот, кто первым поднимется на стену, получит под начало провинцию. Я назначу его губернатором. Велик Аллах, а я — слуга его, исполняющий его распоряжения.
Двадцать восьмого он отправил всех находившихся в лагере дервишей молиться перед воинами-мусульманами; обещания наживы и рая возымели такое действие, что после часа пятой молитвы вся орда, числом в двести пятьдесят тысяч, пришла в фанатическое исступление. Они сложили свои палатки и шалаши в кучи и ночью подожгли; шатры пашей и командиров были ярко освещены, а корабли, осуществлявшие блокаду гавани, увешаны фонарями; окопы, тянувшиеся от Влахерна до Семи Башен, а оттуда вдоль моря, к Акрополю, были охвачены светом пламени, вздымавшегося к небу. Всю равнину озарял блеск бесчисленных костров.
А осажденные на стенах, если они смотрели вниз, видели бесконечные орды; если они вслушивались, они слышали шум — протяженный, невнятный, неупорядоченный гул голосов поблизости, смешение пения и воплей. Время от времени воздух сотрясало гудение рогов или бой больших и малых барабанов — они покрывали все остальные звуки. А когда появились дервиши и принялись переходить от группы к группе, возбуждение перешло всякие границы; пляски дервишей вносили дьявольскую нотку в происходившее.
Безусловно, зрелища этого было довольно, чтобы осаждавшие, даже самые мужественные, отчасти пали духом. Клич «Аллах-иль-Аллах!», звучавший ото рва, был ничем в сравнении с воплями, долетавшими от костров.
— Зачем вы сжигаете свои шалаши? — спросил один осмотрительный офицер у своих бойцов.
— Потому что они нам больше не нужны. Завтра мы будем в городе. Падишах пообещал и дал клятву.
— Действительно дал клятву?
— Да, поклялся костями Троих в гробнице Пророка.
У другого костра:
— Да, я уже выбрал себе дворец. На холме, вон там, к югу.
В другом месте:
— Скажи, сын Мусы, когда мы окажемся в городе, что ты станешь там искать?
— То, чего мне сильнее всего хочется.
— А чего именно?
— Да набьет тебе джинн утробу зелеными фигами за то, что ты задаешь такие вопросы сыну моей матери! Чего именно? Мне хочется двух жеребцов из императорской конюшни. Ну а ты на что первым делом наложишь лапу?
— Ну, я пока не решил. Думаю нагрузить золотом своего верблюда — чтобы хватило на то, чтобы отвезти отца и трех его жен в Мекку и купить им воды из источника Замзам. Слава Аллаху!
— Да уж! Золото недорого стоит.
— В безантах — да; но я слышал про ведра, в которых нечестивые греки смешивают вино с хлебом и потом едят вместо тела своего Бога. Говорят, ведра эти так велики, что поднять каждое могут только шесть жирных священников.
— Великовато. Я лучше безантов наберу.
— Ладно, — вмешался третий, прибавив сочное мусульманское проклятие, — берите себе свое золото, хоть в горшках, хоть в монетах. А мне… мне…
— Ха-ха! Он и сам не знает!
— Не знаю? Не ухмыляйся, сын индусской обезьяны!
— Ну, так что тебе?
— То, что мне всего желаннее.
— Назови.
— Множество женщин?
— Старых или молодых?
— Старых гурий не бывает.
— Надо же! — осклабился еще один. — Ну а мне и старые сойдут.
— Для чего это?
— Будут рабынями, ходить за молодыми. Разве не сказал мудрец: «Мир в семье драгоценнее, чем сладкая вода в кувшине»?
Вне всякого сомнения, злым гением Византия в этот тяжелый час был индийский князь.
— Повелитель, — произнес он цинично, — истина состоит в том, что человек, который отважен днем, ночью может превратиться в безвольного труса; нужно лишь показать ему нечто такое, что подстегнет его воображение. До сих пор греки держались мужественно — испытай их теперь видом своей мощи во тьме.
— Как именно, князь?
— Пусть все войско зажжет в эту ночь костры — так, чтобы это было видно и слышно со стен. Пусть их будет больше необходимого, если понадобится, пусть в нашем лагере царит суета — устроим зрелище, какого это поколение еще не видело. А потом…
Странный человек подавил смешок.
Магомет взирал на него в недоумении.
— А потом, — продолжил князь, — их извращенная фантазия довершит остальное, и к полуночи город будет стоять на коленях, вопия о помощи к Богоматери, и каждый вооруженный воин на стенах, у которого есть жена или дочь, решит, что он слышит ее голос, взывающий о защите. Сделай это, о повелитель, — и можешь нарезать плоть мою на полоски, если к рассвету всеобщий ужас не облегчит задачу твоего меча вдвое.
Все вышло так, как предсказал еврей.
Привлеченные далеким заревом, сообщавшим, что за стенами происходит нечто масштабное и устрашающее, и все еще исполненные веры в чудесное спасение, тысячи византийцев поспешили на стены посмотреть, в какой форме будет дарована благодать. И какое же их ждало пробуждение! Враг будто восстал из самой земли: то были дьяволы, не люди. Казалось, что весь окоем горизонта запружен ими. И уже не существовало ухищрений, позволявших неверно истолковать смысл увиденного.
— Завтра, завтра! — перешептывались осажденные. — Да поможет нам Бог!
И снова выплескивались на улицы, причем каждый превращался в проповедника отчаяния. Впрочем, — что удивительно — монахи вышли из своих келий со словами утешения.
— Не теряйте веры, — говорили они. — Видите? Мы ничего не боимся. Пресвятая Покровительница не оставит детей своих. Веруйте в нее. Она решила потворствовать императору-азимиту и дать ему истощить свое тщеславие, чтобы в последний час и он, и его приспешники-латиняне не отняли у нее славу нашего избавления. Соберитесь с духом и не ведайте страха. Ангел найдет бедняка у Колонны Константина.
Простая душа, оглушенная страхом и утратившая надежду, с готовностью приемлет мысль о спасении. Люди вслушивались в увещевания церковников. Более того, эти неуместно умиротворяющие слова достигли и защитников на стенах, и сотни из них покинули свои посты, предоставив врагу подкрадываться из-за рва и крюками на длинных шестах растаскивать недавно построенные укрепления.
Нет нужды говорить о том, сколь эти новые осложнения умножили груз забот, и без того лежавший непосильным бременем на плечах императора. Всю середину дня он провел у открытого окна залы, расположенной над Керкопортой — воротами под южным фасадом его Высочайшей резиденции, — наблюдая за передвижениями турок. Вкрадчивый пророк, которому случается милосердно посетить нас перед смертью, уже выполнил в его случае свою задачу. Император оставил последнюю надежду. Помимо неизвестности, самое тяжелое для человека, который знает, что участь его решена и уже стоит перед ним со всеми ее сопутствующими обстоятельствами, — это обрести мир в душе, а это сводится к тому, чтобы взглянуть на прелести здешней жизни как на яркоперых птиц в золотой клетке, решительным жестом отворить дверцу и выпустить их на волю, зная, что более они не вернутся. Это Константин, чистейший и благороднейший из всех греческих императоров — лишь то, что период его владычества пришелся на злые времена, не позволяет нам назвать его величайшим, — и совершил.
