за окном май, крепче запахиваю полы махрового халата, забираюсь на кровать и укрываю ноги одеялом. Кот тут же запрыгивает на колени и, принимаясь мурчать, трётся о левую часть груди.
Говорят, что кошки чувствуют чужую боль и всегда ложатся туда, где болит.
Болит ли моё сердце? Не знаю. Я больше ничего не понимаю. Иногда мне кажется, что оно даже не бьётся. А иногда ощущение такое, словно в него втыкают иглы. Просыпаясь ночами после очередного кошмара, всегда хватаюсь за грудь, которую будто вскрывают тупыми ржавыми ножами. Стараюсь удержать там изуродованную мышцу вместе неустанной надеждой, что Егор рано или поздно объявится. Просто даст знать, где он и что с ним.
Рассеянно проведя ладонью по длинной шерсти, по новой мучаю себя бесконечными вопросами без ответов.
Куда Егор пропал? Что с ним случилось? Я не верю, что он просто бросил меня. Даже машина осталась стоять под подъездом. Жив ли он вообще? Для чего соврал про отца?
Когда он не приехал к нам с Тимой на день рождения, сказав, что отец в больнице, я знала, что он что-то утаивает, но предпочла доверять ему без вопросов. Вот только до полуночи он так и не явился, а телефон вне зоны действия сети уже тридцать восьмой день.
Бесполезные попытки дозвониться до него я прекратила ещё две недели назад. Я звонила Северову всю ночь, а утром рванула в дом его отца. Дверь открыла Ира — его невеста, и очень удивилась моему появлению. Но ещё больше она удивилась, когда я спросила, в какой больнице лежит Константин Витальевич. Тогда же я поняла, что Егор солгал мне, но до сих пор не понимаю, зачем и куда он исчез.
Стук в дверь вытягивает меня из пучины отчаяния и одиночества, в которую превратилась моя жизнь.
Нехотя поднимаюсь с постели и иду открывать, пока мой постоянный спутник Бублик семенит рядом. Он вообще от меня не отходит.
Сегодня меня развлекает Тимоха. Каждый день приезжает кто-то из родных. Они стараются отвлечь меня, уговаривают вернуться домой, но я всегда отказываюсь. Мама готовит и убирает, хотя у меня и так чисто и полный холодильник. Папа вечно хмурый и бурчащий, что мне здесь нечего делать. Андрей, как и всегда, поддерживает моё решение и заверяет, что всё будет хорошо. Он единственный, кто не настаивает на моём возвращении. НикМак, что удивительно, тоже не слишком напористо требуют у меня вернуться. Но больше удивляет то, что они не злятся на Егора, а будто расстроены не меньше меня.
Тимоха же в своём репертуаре.
— Хай, братишка. — обнимает за плечи, задерживая немного дольше, чем раньше. — Не буду спрашивать, как ты. И так вижу, что хреново. Я тебе притащил пироженки и гематогенки. Мама пирожков с мясом нажарила. — поднимает вверх увесистый объёмный пакет, проходя сразу на кухню. — Знаю-знаю. Аппетита нет, но съешь хоть один, чтобы я мог отчитаться маме, что накормил тебя. — толкает с улыбкой, выкладывая всё на стол.
Поднимаю уголки губ исключительно по инерции. Когда двойняшка улыбается — это заразно. Ему просто невозможно не ответить. Впрочем, у всех моих братьев зашкаливает обаяние.
Делаю ему чай и притаскиваю свою кружку из спальни. Заставляю себя приговорить один пирожок только потому, что мне надо хоть немного питаться. За столом сидим в тишине, перебросившись лишь несколькими ничего не значащими фразами. Допив чай, завариваю новый.
Мне жутко холодно. И холод этот не снаружи идёт. Егор всегда грел меня. Если у меня замерзали руки, пока мы гуляли, он всегда стягивал перчатки, собирал мои пальцы в своих больших ладонях и растирал, пока кровь не начинала циркулировать, отогревая заледеневшие конечности. А когда возвращались домой, всегда сам раздевал меня, сам снимал одежду, забирался вместе со мной под одеяло и обнимал так долго, что иногда мы просто засыпали.
Эти воспоминания поднимают из груди предательский всхлип. Зажимаю рот ладонью, но уже поздно. Слёзы без моего на то согласия переполняют глаза и скатываются обжигающими каплями по щекам. Тим тут же подрывается с места и прижимает меня к груди. Гладит по спине и голове, пока я рыдаю так, словно это конец и Гора никогда не вернётся, а я не верю в это. Если я потеряю надежду, то просто не смогу жить дальше. Не смогу без него.
— Плачь, сестрёнка. Станет легче. — тихо приговаривает брат.
Когда слёзы иссякают, умываюсь холодной водой. Смотрю на своё отражение, касаюсь истосковавшихся губ пальцами. Стираю новые прозрачные капли. До побелевших костяшек стискиваю край раковины. Вгрызаюсь в нижнюю губу, но даже когда рот заполняется кровью, продолжаю сжимать зубы.
Это даже не больно. И разодранные вхлам ладони не болят. И разбитые в мясо кулаки тоже. Только в груди всё сжимается. Размазывает и душит давление отчаяния и тоски.
Неизвестность хуже смерти…
Но является ли смерть выходом? Вряд ли…
Егор часто повторял, что восхищается моей силой. Я не чувствую себя сильной. Совсем наоборот. Я разваливаюсь на части. Каждый день без него безвозвратно теряю частичку себя. Первым рушится сердце. Только надежда держит его остатки вместе и заставляет мышцу сокращаться, чтобы поддерживать жизнь. Жизнь, которая мне не нужна без моего Хулигана.
— Где же ты, любимый? — спрашиваю у своего отражения, но ответа, как и всегда, не следует.
И не только зеркало молчит. Никто не знает, что случилось с Егором Северовым. Вся моя семья стоит на ушах. Раз в неделю я езжу в дом к его отцу, пусть и вижу, что мне там не то что не рады, а еле сдерживаются, чтобы не послать прямым текстом. Его отец с невестой выказывают полное безразличие к судьбе Егора. Знаю, что отношения в семье Северовых сложно вообще назвать семейными, но ведь он же родной сын! Дважды в неделю я звоню Насте или Артёму, но и там мне ничего не говорят.
После того, как выпускаю боль и отчаяние вместе со слезами, всё начинается сначала. Вера. Надежда. Звонки, поездки, оббивание всех порогов и бесконечное "никаких новостей". Опять боль. Опять отчаяние. Опять пустота. Опять рыдания в объятиях родных или в пустой постели, а потом всё по кругу. Звонки, поездки, надежда…
В очередной раз
