и на сердце слишком тяжело.
— Высади меня у ворот, — попросила Элси, когда они подъехали к Тетанатт-хаус, отсюда в Парамбиль ее повезет шофер.
Ее пальцы скользнули по сиденью к нему, сжали его руку, украдкой, потому что их могли видеть сейчас. Он чувствовал, как падает, проваливается во тьму, не в силах избавиться от предчувствия, что, несмотря на ее намерение, она не вернется.
Всю первую неделю, и вторую, и большую часть бесконечного муссона он лелеял надежду. Телеграфную линию оборвало, кусок дороги смыло оползнем. Даже если бы она позвала его, он не смог бы добраться. Но он чувствовал, что она рвется к нему. Она звала его ночами. Разрушения по всему Траванкору, Кочину и Малабару достигли библейских масштабов. Но это не могло длиться вечно. И не длилось. В один прекрасный день засияло солнце и телеграф починили. Они проложили дорогу в объезд оползней. И наконец прибыла почта. Муссон закончился. Прошли недели, а потом и месяцы.
Она не вернется. Не сам ли я благословил ее на это?
Но Дигби все равно погрузился в черную бездну, бездонную печаль. Он остался в живых, но жизнь закончилась. Он напоминал себе, что эти горы однажды уже спасли его. Снаружи он остался прежним, даже по временам бывал в клубе. Но новые шрамы сдавили его сердце. Природа счастья, исходящего от любви, заключается в его мимолетности, недолговечности. Все преходяще, кроме земли — почвы, — и она переживет нас всех.
Через восемь месяцев и три дня после отъезда Элси Кромвель, разыскивая Дигби, примчался верхом на кофейную плантацию, в руке он сжимал письмо. Не умеющий читать по-английски Кромвель каким-то образом догадался, что именно это письмо, в отличие от прочих, и есть то самое долгожданное, даже если Дигби ничего уже не ждал. К тому моменту Дигби был уверен, что никогда больше ее не увидит. И был даже благодарен за филигранную ампутацию, за разрыв без объяснений, мольбы и обременительной переписки, которая лишь продлила бы муку. Увидев ее почерк, он разозлился. Как она смеет нарушать равновесие, которое он с таким трудом обрел? Более мужественный мужчина, вероятно, выбросил бы письмо, потому что поезд давно ушел. Но он не смог.
Дорогой Дигс,
Прости, что не писала. Когда мы встретимся, ты сам все поймешь. Если встретимся. Пишу в спешке. Я не могла отправить тебе письмо раньше, потому что, если ты знаешь, мы были отрезаны наводнением. Дигби, причина, по которой я задержалась после муссона, та же, по которой сейчас я должна уйти. Я только что родила ребенка, Дигби. Больше всего на свете я хочу кормить, баюкать, растить и любить мою дочь. Ради нее я должна сейчас ее оставить. Я расскажу тебе все лично при встрече. Если я останусь, она будет в опасности. Ей будет лучше с бабушкой и теми, кто будет любить ее здесь, хотя я люблю ее больше всех них вместе взятых. Но мое присутствие подвергает ее опасности.
Дигби пришлось опереться на Кромвеля, стоявшего рядом.
Мой ребенок, наша дочь! Должно быть…
Но почему ребенок в опасности, если Элси останется с ней? Это означало, что сама Элси в опасности. Он готов был прыгнуть в машину и немедленно мчаться к ней. Он продолжил читать, привалившись к Кромвелю, который терпеливо, как колонна, стоял на месте.
Не вздумай приезжать или писать ответ. Умоляю, доверься мне. Я все объясню, когда мы увидимся. Я планирую выйти из дома 8 марта в семь вечера, в сумерках. Пойду к реке и поплыву вниз по течению до поворота на Чалакура сразу за чертой города. Посмотри на карте. Это примерно три мили от дома. От этого поворота ведет мост. Жди на северной оконечности моста. Там нет ни домов, ни лавок и вечером должно быть пустынно. Я перейду по мосту самое позднее в 8 вечера. Могу лишь надеяться, что увижу там твою машину. Захвати, пожалуйста, сухую одежду. Если ты придешь, я все объясню. Если же нет, я пойму. Ты мне ничего не должен.
С любовью,
Элси
Восьмое марта было уже завтра. Он выехал через час, один, невзирая на настойчивые возражения Кромвеля. Он рассказал другу все.
Ребенок. Его ребенок. В первый раз занимаясь любовью, они были слишком захвачены страстью, чтобы думать о возможной беременности. После они старались быть осторожнее. Но еще они впали в безмятежное самоупоение и беспечность, как будто в их волшебном пузыре «Садов Гвендолин» не могло случиться ничего такого, о чем они не мечтали бы.
Но почему Элси не вернулась, как только дороги стали проходимы? Задержка в два или три месяца вполне объяснима, но почему восемь? Она была пленницей? Почему не может забрать с собой ребенка? К чему такой рискованный побег? Бесчисленные «почему» крутились в его голове. В какой-то момент они, безусловно, должны будут вернуться за своим ребенком.
Прошу, доверься мне.
А что ему остается.
Он добрался до моста поздно ночью, остановился, быстро осмотрел окрестности. Потом заселился на постоялый двор в пяти милях и попытался уснуть. На следующий день в сумерках вернулся к мосту. С одной стороны моста уже затих город Чалакура, огни его погасли, как и в предыдущую ночь. Дальняя сторона моста была неосвещенной и безлюдной. Полноводная река медленно и величественно несла свои воды, подобно тучной богине. Дигби припарковал машину как можно ближе к зарослям и камышам. Работник, повесив голову, с трудом волок по дороге тяжело нагруженную тележку, ему было не до Дигби и черной машины в тени опоры моста.
Дигби не представлял, где именно она войдет в реку, убежав из Парамбиля. Вообразить не мог, каково это — плыть во мраке. Он стоял уже минут пятнадцать, вглядываясь в воду, когда заметил посередине реки светлое пятно — воскресшую Офелию, потом взмах руки, когда она свернула к берегу. А потом ничего. Шли минуты. И наконец вдалеке от темной пугающей громады моста отделился силуэт.
