1
Внезапно я проснулся. Я все еще был в кабинете, лежал на полу, на письмах Ванды. В комнате горела лампа, но в щели жалюзи проникал розоватый свет: занимался день. Я проспал до зари бок о бок с приступами бешенства, мольбами и слезами сорокалетней давности.
Я медленно приподнялся, болели спина, шея и правая рука. Попробовал встать на ноги, но не получилось, тогда я встал на корточки и кое-как, со стоном, выпрямился, ухватившись за книжный шкаф. Сердце у меня болезненно сжалось: я еще не совсем очнулся от сна, который мне приснился. Сон был такой. Я стоял здесь же, в разгромленном кабинете, а на полу, среди книг, лежала Лидия, такая, какой была много лет назад. Глядя на нее, я чувствовал себя еще более старым и ощутил не радость, а смущение. Моя квартира удалялась от Рима, она двигалась медленно, слегка покачиваясь, как лодка, плывущая по каналу. Вначале мне показалось, что в этом движении нет ничего необычного, потом я заметил некую аномалию. Квартира, вся целиком, перемещалась в сторону Венеции, но, вопреки логике, одна ее часть осталась на месте. Я не мог понять, почему мой кабинет раздвоился и оба кабинета — абсолютно одинаковые, в каждом находимся я и Лидия, но один отделился и не двигается, а другой удаляется вместе с домом. Потом до меня дошло, что девушка, которая вместе со мной едет в Венецию, вовсе не Лидия: всмотревшись, я понял, что это курьерша. От этого открытия у меня перехватило дыхание.
Я взглянул на часы: было двадцать минут шестого. У меня болела еще и правая нога. Я с трудом поднял жалюзи, открыл дверь, вышел на балкон, чтобы свежий воздух окончательно прогнал сон. Громко распевали птицы, между домами виднелись холодные прямоугольники неба. Я подумал: пока Ванда не проснулась, надо избавиться от писем. Ей неприятно будет узнать, что письма сохранились, что воры случайно наткнулись на них, что они лежали здесь, на полу, что я прочитал их, — да, именно прочитал, а не перечитал, — как будто получил только этой ночью. Возможно, она уже не помнит, что вообще написала их, узнав об этом, она рассердится, и не зря. Нельзя допустить, чтобы слова, рожденные обидой, в другую эпоху, при других традициях, вдруг выплыли на свет. Это были фразы, написанные не ею, а прежней Вандой, отзвук голоса, который уже не принадлежал ей. Я зашел в кабинет, собрал письма и бросил в мусор.
После этого я стал думать, чем заняться дальше. Приготовить себе кофе? Принять душ, чтобы окончательно проснуться? Или сначала проверить, не остались ли на виду еще какие-то опасные документы? Я осмотрел комнату — пол, мебель, мешки с мусором, разломанные стеллажи, потолок. И мой взгляд задержался на голубом кубе из Праги, кубе с моими секретами. Он стоял слишком близко к краю, казалось, он вот-вот упадет, и я решил, что надо задвинуть его поглубже. Но сначала я прислушался: спит ли еще Ванда? Пение птиц заглушало все остальные звуки, поэтому я осторожно, чтобы не заскрипели ручки, открыл обе двери и на цыпочках прокрался в спальню. В полумраке я увидел свою жену, маленькую старушку, которая спала, приоткрыв рот, услышал ее ровное дыхание. Мне пришло в голову, что она видит какой-то приятный сон, что сейчас, наверно, она отбросила свою особенную логику, всю жизнь помогавшую ей защищаться от меня, от детей, от окружающего мира, и стала самой собой. Но я о ее душевной сумятице не знал ничего, я никогда ничего не знал об этом. Я поцеловал ее в лоб. На мгновение ее дыхание замерло, потом послышалось снова.
