Книга Мемуары младенца - Олег Батлук

Кого-то воспитала волчица, кого-то двор, кого-то книги, а кого-то, как это ни покажется странным, родители.

Меня воспитала пионерская организация. Вместе с галстуком я повесил себе на шею ответственность за все человечество. Ведь пионер должен всегда спешить на помощь. То есть с таким же успехом я мог бы вступить в организацию Чипа и Дейла, но тогда этого мультсериала еще не было. Вместо Рокки был только усатый Маркс.

Однажды в конце 80-х у типичной советской булочной меня остановила типичная советская бабушка и попросила меня донести ей сумки до дома. А что я, я только обрадовался: можно будет намалевать еще одну бабушку на фюзеляж моего самолетика с хорошими поступками.

Сумка у бабушки была нетяжелая. Да и не сумка вовсе – авоська, из которой торчала всего одна сдобная булочка в форме сердечка. Но в тот момент меня это не смутило.

Едва мы отошли несколько метров от булочной, бабушка вдруг спохватилась, что она забыла зайти в аптеку. И мы направились в аптеку. Еще бы, меня не очень радовала перспектива волочить по улицам родного города мертвую бабушку до ближайшего отделения милиции.

После аптеки бабушка попросилась на почту. А пионер же никогда не пасует перед трудностями. Я тоже не спасовал. И мы поплелись.

При этом нельзя сказать, что бабушка как-то особенно опиралась на меня. Мне и до этого случалось помогать бабушкам – не какой-то лох! – и в тех случаях старушки существенно нагружали мой бицепс (тогда он у меня еще был, а потом ушел к Стасу Пьехе). А эта бабулька шла со мной под ручку, как с кавалером на променаде. Учитывая, что я нес в авоське ее сердечко, со стороны мы могли выглядеть даже романтично. С опорно-двигательным аппаратом у нее тоже не наблюдалось видимых проблем. Напротив, местами мне даже приходилось семенить за ней. Видимо, в аптеке моя спутница чем-то закинулась, в то время как я с утра ничего не ел.

Здесь уместно заметить, что в булочную меня отправила моя матушка. За хлебушком к завтраку. Я так и ушел на минуточку в тапочках, благо было лето.

Наконец, бабушка остановилась посреди улицы. Я решил, что, может быть, вот сейчас она меня и отпустит. Но нет. Бабушка остановилась, чтобы набрать воздух в легкие. Потому что следующие полчаса она жаловалась мне, какая тяжелая, грустная, безрадостная у нее жизнь. А мы знаем, что пионер – это еще и свободные уши. Безрадостная, грустная, тяжелая жизнь, и помочь ей может только одно.

«Что? – взмолился я, вытирая слезы пионерским галстуком, – имя сэстра, имя???»

«Парикмахерская», – выдохнула бабуся.

И мы пошли в парикмахерскую. Там ей почему-то не очень обрадовались и попытались закрыться на обед в двенадцать часов дня. Но моя прорвалась. Пока ей занимались, я послушно сидел на стульчике и ждал.

Может сложиться впечатление, что я был лишен общества бабушек и поэтому ухватился за эту, как за соломинку. У меня была своя бабушка, которую я обожал. Существует, я замечал неоднократно, нечто вроде инерции абсурда. Когда изначально что-то пошло не так, но ты почему-то не можешь из этого выпрыгнуть и продолжаешь умножать неловкость. Возможно, потому что в случае выхода из абсурдной ситуации посередине, ты автоматически признаешь факт того, что в ней участвовал. А так у тебя еще остается надежда на здоровый поворот событий.

Булочная, аптека, почта, парикмахерская. Широко жили эти советские бабушки. Когда мы покинули парикмахерскую, откуда нас едва не прогоняли пинками, я не сомневался, что старушка поведет меня в консерваторию. Но она повела меня в сберкассу. Да, да, уже тогда это был фетиш всех бабушек мира.

Сколько времени мы с моей спутницей барражировали по району, я не представлял. Часов у меня не было, у нее тоже. Мобильных телефонов тогда еще не изобрели. Хотя фееричный был бы сюжетец, если бы бабуля вдруг достала из авоськи первую гигантскую «Моторолу» и сказала мне: «Сейчас позвоню Горбачеву, он тебя примет в комсомол лично». Так или иначе, по ощущениям, мы куролесили со старушкой по району уже несколько часов. Солнце заметно переместилось по небосводу (а пионер – он же еще и походник!).

По дороге в сберкассу меня наконец начали терзать смутные сомнения. Очень тупой пионер. В детстве моей любимой пластинкой был «Карлик Нос». Я заслушал ее до дыр, несколько лет со страху спал со светом. Я не мог не заметить, что мои похождения с бабулей инфернально напоминали историю Гауфа. Через пять минут я уже не сомневался, что бабушка ведет меня в свое тайное логово, где превратит в урода. А я и так был не Ален Делон: носил очки, по поводу чего сильно комплексовал. Горб и нос до подбородка в дополнение к очкам не прибавили бы мне вистов у девочек, даже если бы Горбачев лично принял меня в комсомол, как пообещала ведьма.

Но я продолжал плестись за бабушкой. Фактически – на эшафот. До сих пор не понимаю, что это было: комплекс жертвы, гипноз, колдовство, стокгольмский синдром. По пути в сберкассу на другой стороне улицы мне встретились друзья. Они шли куда-то шумной ватагой. Но моя рука налилась свинцом, а в горле словно булькала вода: я не смог ни махнуть им, ни крикнуть.

В сберкассе мы сели в очередь. Там меня и должна была скосить преждевременная кончина. Я уже видел на своем покосившемся памятнике эту эпитафию: «Он так и не довел бабушку до дома…» Но тут мне впервые с утра повезло: очередь после нас заняла добрая волшебница. Женщина в белой шляпке. И с волшебной палочкой, которой она коснулась меня и расколдовала. Ладно, без палочки. Но шляпка была, я настаиваю! Эта женщина оказалась соседкой бабушки.

«Я ее соседка, – сказала женщина в шляпке, – идите, я ее отведу».

Она сказала это сразу, увидев нас, ничего не спросив, кто я, откуда и зачем здесь. Видимо, волшебница знала что-то такое, чего тогда не знал я. И не знаю, кстати, до сих пор. Могу лишь догадываться.

Когда я вернулся домой, во дворе на лавочке рядком сидели мои мама, папа, бабушка, младший брат и наш кот Тихон. Все были в домашних тапочках. Кроме нашего кота Тихона.

Я ушел утром за хлебом в таких же тапочках. И меня не было пять часов. Это немного грустная часть истории, у меня до сих пор бегут по спине мурашки, когда я вспоминаю нашу встречу во дворе.

Папа уже побывал в милиции. Мама обзвонила больницы и морги. Бабушка съела весь годовой запас валидола. Младший брат до крови расковырял одну ноздрю и уже принимался за вторую. И только коту Тихону было по барабану. Он грелся на солнышке, умильно закатывая глаза.

После того, как мы поднялись в квартиру и я все рассказал, воцарилось гробовое молчание. Только Тихон подошел и тихонько лизнул меня. Это был недобрый знак – коты способны предвидеть будущее.

И тут отец кашлянул. Я понял, что первым будет говорить он. Конечно, мне бы хотелось, чтобы первым заговорил Тихон. Но мне кажется, даже это чудо мне в тот момент не помогло бы.