Две уточки... Зорко глядит
Хорек в камышах.
Еса БусонОн жил в тесной конуре на задворках мира, где рубцы и шрамы цивилизации жеманно прикрываются благозвучными именами улиц. Поднимаясь по лестнице, отдающей руганью и мочой, я подумал, что звонок у Женьки, скорее всего, не работает, придется колотить в дверь и долго объясняться с недоверчивыми соседями. Но все оказалось намного проще: звонок не понадобился. На измученной металлической двери, с силой отталкиваясь и вскакивая на узкий уступ, как на запятки кареты, каталась девочка лет семи. Она мурлыкала какую-то считалочку и двигалась в такт ей, как рабы на галерах, задавая себе темп. Девочка была русая, того солнечного оттенка, который в тени струится зеленоватым шелком, а на солнце становится почти рыжим. Улитов – тот был вишнево-красный. Я смутно припомнил, что у него есть сестры, кажется, две. Дверь продолжала жутко скрежетать и биться головой о стену. Я остановился в нерешительности.
– Тебе чего? – не оборачиваясь, спросила девочка и полетела на стену. Я подождал, пока грохот успокоится, и ответил:
– Я к твоему брату. Он дома?
– Нет.
– А где он, можешь сказать?
– Нет. – Оттолкнувшись, она вскочила на запятки и понеслась навстречу своему триумфу.
– Я никому не скажу, клянусь.
– Нет.
– Я дам тебе денежку, если скажешь.
– Нет.
– Не веришь? Вот, смотри. – Я вытащил десятку, довольно потертую. Девочка брезгливо скривилась. Я пристыженно спрятал бумажку в карман.
– Нет.
– Я дам больше.
– Нет.
– Но почему?
– У меня нет брата.
Воспользовавшись простоем адской машины (девочка сосредоточенно завязывала шнурок), я встал на ее пути. Не сестры, а братья, дырявая башка!
– Мне нужен Женя, Женя Улитов, знаешь такого?
– Нужен, так заходи, чего столбычишь стобырем! – Приведя в порядок амуницию, она требовательно потянула дверь на себя. Я посторонился:
– Все, уже не столбычу. А ты что здесь делаешь?
– Катаюсь.
– Катаешься на чужой двери?
– Катаюсь на чужой двери.
– А если я хозяев позову?
– А я убегу.
Как бы в подтверждение своей прыти она выставила воинственный, испещренный тщательно промытыми шрамами кроссовок. Улыбнувшись, я нырнул в темный тамбур.
Вторая дверь тоже оказалась открытой – удивительная беспечность! И удивительно тугое ухо. Я вошел в квартиру под жуткий грохот металлической карусели за спиной. Обернувшись, я предпринял последнюю попытку наладить отношения с летучей разбойницей:
– И откуда ты такая взялась?
Но девочка исчезла.
В квартире пахло не намного лучше, чем на лестнице, а пожалуй, что и хуже. Было темно и душно. Воздух казался тревожным и непроницаемым, как перед грозой. Стены, точно обросшие мхом изгибы какой-нибудь пещеры, поглощали все звуки. Мягкие просторы совсем меня оглушили. Сухие, струящиеся, обхватывающие, вкрадчивые, враждебные, послушно опадающие под ногами, они были повсюду. Я продвигался осторожно, как человек, наступивший на парашют и испугавшийся, что задушил парашютиста. Двигаясь вслепую, я старался ни к чему не прикасаться: при мысли о том, что может нащупать рука, мне становилось не по себе. Время от времени я вяло окликал Женьку, хозяев, кого-нибудь живого, но всем нам было ясно, что это только для отвода глаз. В первой комнате, насколько это можно было определить в оглушительной тьме, лишь слегка разбавленной легкой синевой незашторенного окна, не было ни души. Во второй же, торжественно раскачиваясь в кресле-качалке, освещенная снизу робким огарком свечи, обнаружилась сухонькая старушка, в которой было больше от оплывшей парафиновой фигурки, чем от живой души. Сторожит что-то, пронеслось в голове. Ко мне она проявила не больше интереса, чем к окружающей обстановке.
Я начинал подозревать, что обознался, не туда попал, чудовищно обманут. Я был уже у выхода, когда эффектно, как во время фокуса с разоблачением, зажегся свет, осветив вполне обыкновенный, забитый всяким хламом коридор. Тут же, вместе со светом, за дверью на кухню вспыхнули голоса, засуетились, разгораясь, пыхтящие, пришепетывающие звуки кухни. Обозленный глупыми шуточками, я шагнул вперед и открыл дверь.
В центре небольшой комнаты, в зеленоватом, болотистом свете старой лампы под абажуром, стоял стол. За столом, словно продолжение желтовато-землистого абажура, шумно расправлялись с ужином пятеро человек: Женька, две его сестры (не братья, а сестры, дырявая башка!) и родители. В каком-то припадке узнавания я даже вспомнил их имена: Петр Васильевич, Мария Ивановна, Таня и Тоня – самые подходящие для честной луковой семьи.
Все здесь дышало землей, паром, туманом, пыльным, новорожденным картофелем. Глядя на них, казалось, будто смотришь на мир через мутновато-зеленое бутылочное стекло. Они ели печеный картофель, запивая его горячим кофе, неторопливо накалывая на вилку сливочные кубики из общего блюда в центре стола, и те дымились в неверном, крошащемся свете тусклой лампы; ели картофель и сами были на него похожи – семейство пыльных, тусклых клубней. Было тепло, глаза их, обращенные друг к другу, весело поблескивали, уши, неестественно длинные, наводили на мысль об эльфах и зеленых холмах. Где-то за горизонтом грянул рил. Я смотрел на Женьку и с трудом его узнавал: любящий и заботливый картофельный эльф взамен хамоватого, грезящего о сладкой жизни прохиндея. Как мало все-таки люди знают друг о друге.
