Прошлой ночью, когда служанка помогала ей раздеваться, Наде показалось, будто голос этой женщины доносится откуда-то издалека, а ее собственные движения виделись как бы сквозь туман.
Теперь ее зрение прояснилось, но недели — или, может быть, месяцы — горя и лишений, омраченные к тому же страхом, подорвали ее душевные и физические силы.
Невероятное чудо, которое помогло ей оказаться в Англии, оттеснило страх на задний план, и отныне с новым именем и биографией, хотя бы и вымышленными для розыгрыша, ей не придется ни о чем заботиться, кроме как о восстановлении здоровья и наилучшем выполнении просьбы доброго мистера Вуда.
Но вот она вспомнила, что он» теперь маркиз, и ей захотелось рассмеяться, настолько все это казалось не правдоподобным Могла ли она хоть на миг вообразить, спускаясь к Сене, чтобы утопиться, что вместо этого очутится в роскоши английского дворянского особняка, окруженная предупредительными слугами, вкусит плоды той самой жизни, которая была знакома ей по воспоминаниям из собственного прошлого?
И при этом знать, что в гардеробе висят дорогие, элегантные платья, каких она уже не надеялась больше увидеть, а тем более — иметь?
«Это не может быть правдой! Я сплю?» — сердцем воскликнула Надя.
Но поскольку то, что ее окружало, было так пленительно, ей захотелось все осмотреть, пока сон не кончился…
Солнечный свет в саду, розы на фоне стены из красного кирпича, обветшавшей под натиском веков, — все это казалось девушке воскресшими сновидениями.
Мать часто рассказывала ей, как выглядит английский сад.
Теперь она убедилась, он именно такой, каким и ожидала его увидеть.
Все вокруг радовало глаз, и не нужно было оглядываться в страхе, что кто-нибудь может подкрасться, и понижать голос, чтобы не подслушали.
— Я в Англии, и мне ничто не грозит! — сказала она вслух.
Солнце сильно палило, и она вошла через французское окно обратно в гостиную.
Гостиная тоже была точно такая, какой ее описывала мать: удобные диваны и кресла, столы и полки с безделушками, табакерками, фигурками из дрезденского фарфора, фотографиями красивых женщин в серебряных рамках, на которых стояли размашистые автографы.
На стенах висели портреты — видимо, предков маркиза, подумала Надя.
Над мраморной каминной полкой красовалось превосходное полотно сэра Джошуа Рейнолдса, а на стене — сентиментальная картина кисти Греза.
Был еще семейный портрет на фоне великолепного дома.
Судя по одежде изображенных на портрете людей, он относится к середине прошлого века.
Надя уже знала, как много значит этот дом для Уоррена, и надеялась, что он покажет ей его сегодня.
Когда он говорил о доме, его голос звучал мягче, и у нее создавалось впечатление, что он ему так же дорог, как была дорога та женщина, которую он раньше любил.
Как могла эта особа столь жестоко отвергнуть его, невероятно красивого и обаятельного, а также, вне всякого сомнения, доброго и чуткого, довести его до такого состояния, чтобы он захотел взять реванш?
Конечно, думала Надя, эта женщина, бросив Уоррена, заставила его сильно страдать и жаждать мести.
Тем не менее эта озлобленность портит Уоррена, придает некую ущербность, недостойную его.
Все обстояло так, как если бы кто-нибудь намеренно повредил семейный портрет, написанный, как она догадалась, самим Гейнсборо.
Она сидела, глядя на это полотно, и размышляла о том, что в один прекрасный день Уоррена вот так же нарисуют в кругу своей семьи на фоне дома, который он очень любит, как вдруг дверь гостиной открылась.
Надя повернула голову, ожидая увидеть Уоррена.
Но вместо него появилась женщина, ослепительно красивая и совсем не похожая на других, когда-либо виденных ею раньше.
Девушка замерла, не в силах отвести от нее глаз.
Женщина была в черном платье; оно четко обрисовывало каждый изгиб ее груди и бедер и при этом придавало ей какой-то театральный вид.
Ее шею обвивали две длинные нитки жемчуга, на черной шляпе покачивались черные страусовые перья.
По контрасту с черным цветом одежды кожа казалась не правдоподобно белой и полупрозрачной, точь-в-точь как украшающие ее жемчужины.
Большие, темные, влажные глаза оттенялись длинными ресницами.
Она грациозно прошла через всю комнату, гипнотизируя Надю своей внешностью.
Приблизившись к ней, женщина воскликнула:
— Насколько я понимаю, ты добиваешься, чтобы Уоррен на тебе женился!
Грубость ее неожиданных слов так поразила Надю, что она лишилась дара речи.
Однако тут же опомнилась и, решив, что промедление с ответом может быть расценено как слабохарактерность, ответила:
— Мы… помолвлены.
— Тогда позволь довести до Твоего сведения: тебе не удастся выйти за него! А если и попытаешься — пожалеешь!
Она говорила тихим голосом, полным яда.
Неистовая ярость сверкала в ее глазах, и Наде стало страшно.
— Я… я не понимаю, — запинаясь, молвила она.
— Если тебе это пока неизвестно, то знай: я — Магнолия Кин, и Уоррен мой и всегда был моим. Пусть не думает, что может избавиться от меня, — это глубокое заблуждение!
А что касается тебя…
Магнолия смерила ее с ног до головы презрительным взглядом, и договорила:
— ..убирайся, откуда приехала, и найди себе другого мужчину. Моего ты не получишь!
— Я не понимаю… о чем вы… говорите! — вскрикнула Надя.
Но Магнолия, бросив последние слова ей в лицо, уже повернулась к выходу.
Она прошла к двери медленно, с чувственной грацией, так что Наде показалось, будто тело ее слегка извивается по-змеиному.
Потом дверь закрылась, и девушка осталась одна.
Какое-то, время она пребывала в оцепенении, не в силах поверить, что все это произошло на самом деле.
Потом она решила, что может понять Уоррена, который так сильно любил эту женщину, что пожелал лишить себя жизни, когда они расстались.
Она сознавала, что любовь к подобной даме означает не спокойное, тихое счастье, а жгучую, пламенную страсть, без остатка испепеляющую того, кто ее испытывает.
Лишившись этой любви, Уоррен почувствовал, что в его душе все умерло, осталась только пустыня, где царило одно отчаяние.
— Теперь я поняла, — еле слышно произнесла Надя. — Но если он все еще нужен ей, зачем ему я?
Все это представлялось непостижимым.
Она помнила, как Уоррен говорил ей в Париже об утрате иллюзий.
Тогда она поверила, что он навеки потерял женщину, которую любил.
