Мари»[38].
Из письма следует, что сторонник реформ 1789 года Корде д'Армон не одобрял радикальных идей, носившихся в воздухе 1791—1792 годов. Поддержав решение сыновей эмигрировать, что для молодых офицеров, в сущности, означало вступить в армию коалиции, угрожавшей Франции, он, видимо, пытался убедить дочь пересмотреть свои республиканские взгляды, но не сумел этого сделать. Шарлотта осталась верна себе.
Свои антимонархические настроения Шарлотта высказывала неоднократно, не намереваясь считаться с взглядами ни родственников, ни друзей. А близких людей вокруг становилось все меньше — дворяне-роялисты и придерживавшиеся монархических убеждений выходцы из третьего сословия, предчувствуя надвигавшийся республиканский террор, уезжали в эмиграцию. Живя у мадам де Бретвиль, Шарлотта подружилась с Армандой Луайе, дочерью давней тетушкиной подруги. Арманда, в замужестве мадам де Маромм, оставившая пространные воспоминания о мадемуазель Корде, восхищалась гордой и независимой Шарлоттой. К сожалению, вместе с семьей она вскоре покинула город: семья отправилась в Руан, где, по мнению мадам Луайе, жители отличались мудростью и умеренностью, в то время как в Кане от фанатично настроенной черни можно было ожидать чего угодно. Мадам Луайе звала с собой и тетку Шарлотты, но та не отважилась на это.
По случаю отъезда друзей мадам де Бретвиль устроила торжественный обед, пригласив на него отца Шарлотты вместе с Элеонорой и Шарлем Жаком Франсуа. Младший брат Шарлотты хотел присоединиться к старшему брату, иначе говоря, отправиться в эмиграцию в Кобленц. Пригласили также Шарля Турнели, молодого человека, ровесника Шарлотты, намеревавшегося покинуть Францию и вступить в армию принца Конде. Несмотря на желание Шарля эмигрировать, мадам де Бретвиль, давно знакомая с его семьей, видела в нем реального кандидата в мужья Шарлотты. Но, к великому ее сожалению, племянница не проявила к нему никакого интереса.
Возможно, среди приглашенных был и молодой офицер по имени Эмерик де Годфруа дю Менгре, чья семья, опасаясь преследований, в 1790 году бежала в Кан. Сестры дю Менгре были монахинями в монастыре Святой Троицы в то время, когда там жила Шарлотта, а значит, имели возможность с ней познакомиться, а та, соответственно, могла представить их тетушке. Соответственно, мадам де Бретвиль могла пригласить молодого человека как потенциального кандидата в женихи для племянницы. Но это всего лишь домыслы — как, впрочем, и любые рассуждения о сердечных привязанностях Шарлотты. Если молодые люди и были знакомы, то, скорее всего, роялистские убеждения офицера оттолкнули от него убежденную республиканку Шарлотту. Впоследствии дю Менгре эмигрировал, вступил в армию принцев, вторгшуюся в 1792 году во Францию, попал в плен и был расстрелян.
Обед назначили на День святого Михаила, отмечавшийся 28 сентября. По воспоминаниям мадам де Маромм, в тот день Шарлотта была необыкновенно хороша. «Глядя, как она причесывается и прихорашивается, я понимала, что она хочет произвести благоприятное впечатление на отца. Как сейчас вижу ее в платье из розовой тафты в белую полоску, под которое надета юбка из белого шелка. Этот костюм выгодно подчеркивал многочисленные достоинства ее фигуры. Вплетенная в прическу розовая лента гармонировала с цветом ее лица, розового от возбуждения по причине предстоящей встречи с семьей и, главное, с отцом; к сожалению, она не была уверена, с какими словами обратится к ней отец. В тот день она выглядела, поистине, прекрасно». Если судить по замечаниям подруги и по предшествующему письму Шарлотты, отношения между отцом и дочерью испортились не только на бытовой, но и на политической почве.
Но, видимо, за три месяца разлуки старшие и младшие члены семейства Корде успели соскучиться друг по другу. Отец искренне обрадовался встрече со старшей дочерью, не стал вступать с ней в дискуссии, и обед начался в веселой дружеской обстановке. Кандидаты в эмигранты, уверенные, что разлука с близкими долго не продлится, смеялись и строили планы на будущее[39]. Молодые люди воображали, как они победоносно вступят в Париж, а Шарлотта подшучивала над ними и называла их донкихотами. Все шло прекрасно, пока кто-то не предложил тост «за короля». Все встали, и только Шарлотта осталась сидеть, не притрагиваясь к бокалу. Господин Корде грозно уставился на дочь, а мадам Луайе ласково спросила ее, почему она не хочет выпить за здоровье доброго и добродетельного короля. «Я не сомневаюсь в добродетели короля, — отвечала Шарлотта, — но он слаб, а слабый король не может быть добрым, ибо у него не хватит сил предотвратить несчастья своего народа». — «Но ведь король — помазанник Божий, он избран самим Господом», — продолжала мадам Луайе, надеясь уговорить подругу дочери присоединиться к тосту. «Короли созданы для народов, а не народы для королей», — гордо ответила мадемуазель Корде, как и подобает убежденной республиканке. Она откинулась на спинку стула, и лицо ее приняло отсутствующий вид. Опустошив бокалы, гости сели, стараясь не смотреть на наполненный вином бокал Шарлотты.
К концу этого начавшегося радостно, а завершавшегося в напряженном молчании обеда случилось еще одно событие, позволяющее в какой-то мере понять характер Шарлотты. С улицы, где уже властвовали сумерки, в комнату ворвались шумные выкрики: «Да здравствует нация!», «Да здравствует наш конституционный епископ!» За окном замелькали факелы, раздался топот, цокот копыт по брусчатке и скрип колес: конституционный епископ Кальвадоса Клод Фоше въехал в город и под восторженные крики толпы проследовал к себе в резиденцию. Бывший проповедник короля, проникшийся революционными идеями, Фоше, о котором говорили, что он с саблей наголо принимал участие в штурме Бастилии, одним из первых присягнул Конституции духовенства и получил место епископа Кальвадоса, вытеснив бывшего епископа, отказавшегося принять присягу. Талантливый оратор, соединявший в своих проповедях революционную риторику со словом Божьим, он основал в городе Социальный кружок и издавал газету «Буш де фер» {La Bouche defer). Основной мишенью своих грозных речей Фоше сделал неприсягнувших священников. Внимая слову воинственного пастыря, революционно настроенные овечки шли громить дома неприсягнувших, и нередко столкновения оканчивались трагически. Именно такая разгоряченная толпа едва не прикончила дядю мадемуазель Корде, Шарля Амедея, отказавшегося принимать присягу. Шарлотта считала Фоше безнравственным и беспринципным, однако многие достойные люди уважали его и даже восхищались им.
Отношения Шарлотты с религией всегда были очень личными; ее республиканский стоицизм являлся для нее своего рода верой. Период пассионарного служения Богу остался в монастырском прошлом. В Кане она сопровождала тетушку в церковь; подняв взор к куполу, она смотрела на резные замковые камни, на великолепные витражи готических окон и быстро переставала понимать, отчего у нее кружится голова — от буйства каменных узоров или от мыслей, посещавших ее под церковными сводами. Не будучи ревностной прихожанкой, она тем не менее презирала и ненавидела присягнувших священников — возможно, потому, что свобода совести у нее всегда была неотделима от гражданской свободы. И, возможно, потому, что мы обычно сочувствуем преследуемым, а великодушное сердце Шарлотты возмущал даже призрак несправедливости. Ходил слух, что незадолго до отъезда в Париж она ездила в Мениль-Имбер, чтобы тайно причаститься у тамошнего неприсягнувшего кюре… Пока Шарлотта вынашивала намерение принять постриг, христианка брала верх над римлянкой, но когда монастырь закрыли, и она лицом к лицу столкнулась с бурлящей революционной повседневностью, она стала черпать силы и искать прибежище не в церкви, а в античных республиках.
