Коль скоро мы заговорили о театре, вспомним, какую цель, помимо заработка, преследовал Уайльд, пустившись в далекое путешествие за океан. Цель эта была проста и вместе с тем мало реальна: «пробить» на американскую сцену «Веру», а также договориться о постановке второй, пока еще только задуманной пьесы — «Герцогиня Падуанская». Для этой цели Уайльд, находясь в Нью-Йорке в начале и в конце своего лекционного турне, облюбовал «Медисон-сквер-тиэтр» и молодого режиссера Стила Маккея. Чтобы убедиться, что театр и режиссер на что-то способны, Уайльд совмещает приятное с полезным. Встречает в порту приехавшую на гастроли свою давнюю приятельницу, обворожительную Лилли Лэнгтри, смотрит спектакль с ее участием на сцене «Медисон-сквер-тиэтр» и даже пишет на этот спектакль рецензию — разумеется, похвальную. Результат: Маккей готов в принципе осуществить постановку обеих пьес Уайльда — но премьеру откладывает: спектакли могут состояться не раньше конца лета — осени 1883-го, то бишь почти через год.
Со вторым заданием Уайльд также справляется не лучшим образом. Перед отъездом он обещает матери и Реннеллу Родду, что попробует найти издателя для их стихов. Издать в Америке стихи Сперанцы сорокалетней давности было занятием бесперспективным, и мать и сын об этом и не мечтали. Родд же на Уайльда рассчитывал. И Уайльд был близок к успеху: договорился со Стоддардом, что тот в течение года издаст поэтический сборник Родда «Южные песни», а Уайльд напишет к нему предисловие. Известно, однако, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями. В процессе подготовки стихов к печати Уайльд, по просьбе Стоддарда, меняет название сборника, переносит, не поставив Родда в известность, из английского издания в американское авторское посвящение: «Оскару Уайльду, сердечному брату» и, в довершение всего, рассказывает Стоддарду о их с Роддом романтических странствиях по Европе. В результате вместо благодарности — обида, причем обоюдная: Уайльд обижен за то, что не оценены его усилия, Родд — за самоуправство и разглашение секретов. В итоге — разрыв отношений. И нелестные — далеко не всегда справедливые — строки из воспоминаний Родда об Уайльде: «…безрассуден, ненадежен, никогда не думал о завтрашнем дне… ленивый, ветреный…» Про ветреность мы слышим не впервые.
Подведем итог американского турне. Известность Уайльда перекинулась из Англии через океан, из-за океана же, сделавшись куда более громкой, отчасти даже скандальной, бумерангом вернулась в Англию: домой Уайльд — Сперанца была права — вернулся более знаменитым, чем уехал. И еще более уверенным в себе, он вошел во вкус и подумывал даже о лекционном турне по… Австралии, уже подыскивал себе устроителя. Да и как не войти во вкус: в Америке «скиталец с миссией», как назвал себя однажды Уайльд, недурно заработал. Когда 27 декабря 1882 года он поднялся на борт отплывавшей в Ливерпуль «Ботнии», в кармане у него лежали шесть тысяч долларов, а могли бы лежать все семь, если бы перед самым отъездом он не попался на удочку карточному шулеру и в одночасье не проиграл в нью-йоркском казино тысячу.
Кем зарекомендовал себя в Америке Оскар Уайльд? Талантливым лектором? Позёром? Острословом? Неутомимым путешественником, азартно накапливающим впечатления? Организатором и вдохновителем чужих и собственных дел? И тем, и другим, и третьим, и четвертым, и пятым. Собой, во всяком случае, Уайльд остался доволен. «Я читал лекции, скакал верхом, позволял носиться со мной как со знаменитостью. Вызывал восторги, подвергался хуле, терпел насмешки, принимал знаки преклонения. Но, разумеется, был, как всегда, триумфатором», — писал он весной 1882 года без ложной скромности английской актрисе Бернард Бир. Сказать, что Уайльд в Америке был «всегда триумфатором», было бы, как мы убедились, некоторым преувеличением. И тем не менее Америка и в самом деле раскрыла в нем много разнообразных дарований. Кроме, пожалуй, одного — литературного, про него пока можно лишь догадываться.
Глава шестая
«БЕДНАЯ ДОРОГАЯ» КОНСТАНС
Леди Уайльд, как всегда, преувеличила, написав сыну, что по возвращении его будут встречать ликующие толпы; прятаться в кебах не пришлось: англичане — не американцы. И всё же оснований для оптимизма было немало.
Во-первых, появились деньги — увы, ненадолго. И в Лондоне, и в Париже, куда Уайльд, запасшись, как водится, экземплярами «Стихотворений» и рекомендательными письмами, отправится уже через месяц после возвращения из Америки писать «Герцогиню Падуанскую», он тратил их направо и налево.
Во-вторых, наметилась перспектива продолжить чтение лекций — правда, не в Австралии, а дома, в Англии, а также в Шотландии и Ирландии, «цивилизовать провинцию», как называл эту свою деятельность сам Уайльд. И не только провинцию: Уайльда позвали даже в Королевскую академию — большая честь для человека без специального искусствоведческого образования, даже если человек этот — апостол Красоты. Уайльд не отказывался ни от чего, ведь за лекции очень неплохо платили, деньги же были очень нужны — и не только на собственные — как обычно, немалые — расходы, но и на состарившуюся мать. Леди Уайльд никогда не жаловалась, держалась, на то она и гранд-дама, молодцом, но без помощи младшего сына оплачивать свои счета могла теперь далеко не всегда. Еще совсем недавно Уайльд сам брал у матери в долг, теперь настал черед Сперанцы. На старшего же Уилли положиться было нельзя: он и себя-то, несмотря на бойкое журналистское перо, толком прокормить не мог, помочь ему «выплыть» мог разве что выгодный брак. Три лекции Уайльда, во многом благодаря недюжинному организаторскому таланту все того же Морса, уже были заявлены: «Мои впечатления об Америке», «Красивый дом» и «Красота, вкус и безвкусица в одежде», причем первая должна была состояться (и в июле 1883 года состоялась) в самом центре Лондона, на Пиккадилли, в престижном Принсез-холле. И не беда, если британский эстет номер один позволял себе банальности вроде: «Художники должны не копировать красоту, а создавать ее» — громкая слава искупала любые банальности.
В-третьих, известность Уайльда продолжала неуклонно расти: после американского турне к славе превосходного собеседника и острослова добавилась не менее громкая слава увлекательного рассказчика. И — безжалостного критика: дифирамбы в адрес Америки остались в Америке; по возвращении из-за океана Уайльд сменил милость на гнев. Через семь лет в «Упадке лжи» он будет рассуждать о грубом, торгашеском духе американцев, о их «плоском материализме», о «равнодушии к поэтической стороне бытия»[25]. А также — о скудости воображения и отсутствии у «языческого племени» высоких идеалов. В подтверждение антиамериканизма Уайльда биографы любят цитировать его слова: «Хороший американец, когда умирает, отправляется в Париж». Но у этого афоризма есть продолжение, для «языческого племени» куда более обидное: «А куда отправляется плохой американец? — В Америку». Об «огромном запасе доброжелательности» Уайльда писали многие его современники, упоминали о ней и мы. Однако о том, сколь эта доброжелательность бывала недолговечна, а порой и обманчива, лучше всего, пожалуй, сказал английский режиссер Эдуард Гордон Крэг, неплохо Уайльда знавший. «В нем не было ни малейшей злобы, — читаем мы в дневнике Крэга (запись от 22 июля 1893 года), — и был огромный запас доброжелательности, и его лесть порождалась этой доброжелательностью. Он льстил, потому что был добр, — но горе тому дураку, кто принимал эту лесть за чистую монету»[26]. Сомнительно, чтобы «языческое племя» — по крайней мере его наиболее проницательные представители — заблуждалось на сей счет.
