Верховенство королевского рода Турды, славным отпрыском которого был Аттила, признавалось отныне всеми западными гуннами, даже если отдельные вожди и надеялись на восстановление господства Рима. Это верховенство, хотя и в значительно меньшей степени, ощущалось и восточными гуннами. Сознание некой этнической и даже политической общности было присуще обеим группам.
Официально Аттила провозгласил себя императором только в начале 435 года. Он именовался королем-императором или «императором, королем гуннов». Но уже с самого начала самостоятельного правления иностранные партнеры его величали правителем Империи. Послы Феодосия первыми обратили на это внимание и были вынуждены последовать общему примеру.
Аттила сам определил границы империи, которую считал своей по праву на момент прихода к власти. Это была его основная империя, сложившаяся в результате прежних миграций и походов. Для признания земли своей было достаточно, чтобы на ней имелись поселения гуннов или через нее пролегал путь гуннских переселенцев. Пределы империи впоследствии могли и расшириться, но пока это была его земля, и он не желал, чтобы кто-либо приходил сюда без его ведома и согласия и жил здесь не по его законам. Аттила (в теории) оставлял только за собой право поддержания порядка в империи и ее защиты.
Его империя простиралась от Уральских гор и Каспийского моря до Дуная. На юге ее естественными границами были Кавказ, Азовское море, Черное море и Карпаты. Граница огибала Карпаты и где-то с середины южного склона спускалась к Дунаю, который, в свою очередь, становился «естественной границей». Таким образом, территория современной Венгрии рассматривалась Аттилой как неотъемлемая часть его империи, однако Румыния не входила в ее пределы. На севере не имелось естественных границ. Поэтому он решил проложить границы по прямой линии от Уральских гор (примерно с последней четверти западного склона) до верховьев Волги (к югу от Рыбинского водохранилища) и по другой прямой линии — от северного берега Дуная до Виндобоны (Вены). Эта граница была полностью искусственной, выдуманной и даже иллюзорной, но надо было принять решение, и к тому же на севере некого было опасаться!
Мания величия! Пустые мечтания больного рассудка! Наглость царька, объявившего себя владетелем пустынь и непроходимых мест, только бы пустить пыль в глаза действительно великим мира сего! Провокация шарлатана! — Сколько историков разоблачало «манию Аттилы»!
Другие же, напротив, видели в этих абсурдных границах фиктивной империи проявление его дипломатического гения. Одним махом Аттила поставил себя в ряд с другими императорами, которые не смогли ему в этом помешать, и обеспечил себе возможность играть на «незаконном» нарушении границ, как и сами они не раз поступали, когда дело заходило о слабо контролируемых землях.
Конечно же, придворных в Равенне и Константинополе немало позабавили «наивные» претензии гунна. Только Аэций и, возможно, Галла Плацидия отнеслись к ним со всей серьезностью. Аттила прекрасно отдавал себе отчет в своих речах и поступках. Он не питал ни малейших иллюзий насчет реальности своей империи, ее единства и сплоченности, размеров подвластных ему территорий и лояльности тех, кого он называл своими подданными, отдельные из которых даже не знали о его существовании. А насколько трезво в те времена упадка, когда многие ждали пришествия Бича Божия, оценивали силу собственной власти императоры Восточной и Западной Римских империй? Аттила в бытность свою при дворе Гонория научился различать видимость от реальности. Он знал, что огромная территория Империи стала в конце концов причиной ее раздела на две части, каждая из которых оставалась слишком большой, чтобы в ней можно было установить прочный порядок. Императоров обеих империй он считал лишь номинальными, а потому не видел причин, по которым нельзя было бы и ему стать императором, великим императором, сверхвеликим номинальным императором. Это произведет впечатление на других, к тому же заставит их думать, что ему еще многое предстоит сделать, чтобы укрепиться в намеченных им пределах, а значит, он не причинит им значительного беспокойства. Они не знают, говорил себе Аттила, что он не только способен стать реальным полновластным господином своей империи, но и захватить обе Римских империи. И в этом, надо признать, проявилась мания величия Аттилы.
Но, провозгласив себя императором, Аттила имел свои доводы, и доводы разумные, а не безумные: он хотел равенства, а затем и превосходства в переговорах, хотел выгодных союзов и выполняемых обещаний. Он хотел внушать страх и уважение. Империй, по крайней мере официально, становилось теперь четыре: Западная Римская, Восточная Римская, Китайская и Гуннская. Аттила отметил для себя малоприятный факт, что из всех империй его знают только в Китайской, и только с ней установлены дипломатическим путем дружественные связи.
Итак, предстояло установить отношения с римлянами, однако встреча должна была состояться не в Маргусе (не к лицу независимому правителю гуннов останавливаться в римском городе), а неподалеку от него, на моравской равнине на правом берегу Дуная. Аттилу, разумеется, будет сопровождать Бледа, которого вместе с ним возвели на престол в спешке, последовавшей за смертью Роаса. Бледа ничем не стеснял брата. Он мало что понимал и предпочитал отмалчиваться. Ему и в голову не приходило, что он мог бы не признать главенство своего младшего брата.
Аттила знал, что послов Феодосия будет двое, Плинфас и Эпигений, которых должны сопровождать легаты рангом пониже. Он принял решение, что и его с братом будут сопровождать два посла, также располагавшие штатом помощников.
Сообразительность Аттилы подсказала ему выбрать в послы двух своих ближайших и самых любимых советников — грека Онегеза и паннонийского римлянина Ореста. Таким образом, межимперская конференция приобретала по-настоящему международный характер. Помощниками послов стали гунны ярко выраженного монгольского типа — Эсла и Скотта.
Желая подчеркнуть свою роль принимающей стороны, делегация Аттилы прибыла на место встречи первой. Демонстрируя собственное пренебрежение к римским обычаям, Аттила и «сопровождающие лица» не сошли с коней; римские послы посчитали себя обязанными также остаться в седлах.
С обеих сторон последовали высокопарные приветствия. Перед отъездом в Маргус Плинфас несколько преждевременно выразил Феодосию свое удовлетворение тем, что переговоры предстояло вести с новоиспеченным королем, а не с матерым несговорчивым Роасом. Посол начал свою речь, призвав оценить милостивое снисхождение, проявленное императором, который любезно направил послов по первой просьбе короля гуннов. Аттила холодно оборвал его: если Феодосий уступил требованию, то только потому, что отказ привел бы к войне, и стоит поверить его слову, что в данных условиях гунны готовы сражаться; правитель гуннов здесь потому, что желает сообщить послам, какую цену римляне должны заплатить, чтобы избежать столкновения, а послы должны только ответить на изложенные требования «да» или «нет».
Плинфас и Эпигений не ожидали ни такого приема, ни грозной речи на латинском. Им пришлось сдержаться и выслушать требования гунна до конца, оставив за собой возможность поторговаться. А требования были простыми и ясными: расторгнуть все союзы, заключенные де-юре или де-факто между Константинополем и странами, вошедшими в Гуннскую империю; отказать в какой-либо поддержке дунайским и каспийским племенам и отозвать эмиссаров; уволить со службы всех гуннов, нанятых без согласия Роаса; выдать всех гуннов, предательски укрываемых Феодосием II, и всех дезертиров, нашедших прибежище в Римской империи; торжественно обещать никогда не оказывать, прямо или косвенно, помощи врагам гуннов.
