— Давай, Анюта, ложись потихонечку… Вот так, аккуратненько… Ну… Умница…
Я забыла о себе и готова была заплакать над ее болью. Я смотрела на нее и видела жуткую перемену в ее лице. За эти недлинные минуты в абортарии она, и без того маленькая и худенькая, словно уменьшилась еще вдвое. На узком сиденье могла бы поместиться не одна Анечка. Пичужка, совсем цыпленок. Она лежала неподвижно, раскрытые ладони покоились на груди, и черты лица, напоминавшие клювик, пугали своей заостренностью.
От этого девочка казалась неживой, если б не ее тяжелое, но равномерное и глубокое дыхание без предыдущих судорог и всхлипов.
Взгляд ее уже не скользил испуганными зрачками, а прожигал потолок и уходил в мироздание, увлекая за собой обездвиженность помыслов и чувств…
Настал мой черед.
Кирилл торопливо отсчитывал купюры и, пряча глаза, совал их в карман врачу.
— Только вы уж, пожалуйста… Я от Игната… Знаете, да? Мне Игнат сказал, что с наркозом…
— Все как положено.
— Вы уж, пожалуйста…
— Не сомневайтесь, все как положено. Сколько там?
— Как договаривались, полтинничек.
Я затаила дыхание, готовая окунуться в леденящую прорубь страха, но, удивительное дело, вдруг обнаружилось, что я ничего не чувствую. Ничего, кроме презрения к этому человеку, покупающему смерть своего не рожденного еще ребенка.
Немыслимый балахон, прикрывающий мою наготу, отнюдь не придавал мне элегантности. Байковые бахилы вобрали в свое мягкое лоно мои синюшные пятки, и, пока эскулап натягивал на свои длинные пальцы белый латекс, дама толстым резиновым шнуром опоясала мою руку чуть повыше локтя и, участливо заглянув в глаза, предложила:
— Поработай кулачком. Да что ж ты так боишься? Не бойся. Мы сильные. Мы все выдержим. Уж поверь мне. Вот так, умничка.
Венка на сгибе локтя вздулась, и тонкая игла одноразового шприца впилась в кожу.
Пьянящая волна исподволь заволокла мой мозг, и я с трудом различила приглушенный голос:
— Сейчас ты уснешь.
Мутная тень колпака качнулась где-то у меня в ногах, и дробным эхом вспорхнул отчего-то дребезжащий звук:
— Начали-чали-чали-чали… Вера-ера-ера… Расширитель-итель-итель…
Я провалилась в сон. Правда, то, что со мной происходило, сном назвать можно было лишь с большой натяжкой. Голова наполнилась звоном, свистом, хрустом. Меня понесло по жуткой спирали. Казалось, тело мое разрывает на части страшная сила. Оно рассыпалось на мельчайшие составные и мятущимся сгустком космической пыли неслось в бездну. Звук с каждым витком все более утончался, и вот он достиг предельной высоты. Барабанные перепонки разрывались, и было во всем происходящем одно осознание: это конец. Бесноватые языки холодного пламени слепили меня, передо мной возникали и исчезали звериные сатанинские рожи. Безумие и бред! И если я могла в тот момент мыслить, то, вероятно, помыслы мои стремились к смерти. Только смерть могла успокоить и утешить.
А может, это и есть смерть?
Это и есть смерть!
Только такую смерть я и заслужила. И нет выхода из мучительного ада, когда не физическая боль, а боль иного порядка терзает душу.
Нам ли знать, что происходит с отлетевшими душами?
Сознание возвращалось медленно, подобно фотовспышке выхватывая из тьмы фрагменты реальности. И, как фотокадры, запечатлевались они на пленке памяти.
Если полистать этот своеобразный альбом в хронологическом порядке, то первым осмысленным образом после пробуждения была огромная черная птица, сидящая на ржавой крышке мусорного бака. Меня вели мимо этого бака к красному «жигуленку» Кирилла.
Видимо, я каким-то образом шла на собственных ногах, потому что птица была как раз напротив меня и смотрела мне в лицо.
«Что это?» — не сразу сообразила я, зажмурившись от слепящего света.
И тут же, в ответ на мой мысленный вопрос, раздалось почти мистическое, громоподобное:
— Кар-ра! — И зачастило, и разошлось кругами под серым сводом остывающих небес: — Кара, кара, кара.
Я снова провалилась в липкое беспамятство, оглашаемое неотвязным рефреном.
К тому времени, когда я открыла глаза во второй раз, несомненно, прошла вечность. Моему удивлению не было границ, я увидела все тот же интерьер Валериной комнаты.
Коричневый мазок подсохшей крови на дверном косяке, спелые блики крупных яблок на блюде, обои с нежной прозеленью в мелкий цветочек… Приглушенным фоном звучали до боли знакомые голоса:
— А… Пустяк. Вот, помнится, егерем был, пули из задницы выковыривал. Подумаешь, царапина на плече. Селезнева помнишь? Вот он соврать не даст.
— Да… Фэйс у него в стиле лоскутной техники… — Кирилл с шумом втянул воздух.
— Урки развлекались. В горах прятались, а мы их вычислили. Да ошиблись маленько. Информация о троих была, мы троих и засекли. Стволы достали — и к ним. Нас двое, их трое. По уму если, то мы в выигрыше. Эффект неожиданности.
— Да знаю я. Про четвертого Селя мне сто раз трепал.
— Трепал, трепал. А мог бы и не трепать, когда б на том свете оказался. Тот, четвертый, по нужде отчалил, а как возвращаться, так на Селю и вышел. Да со спины. Завалил и давай перышком кромсать.
— Смотри-ка, все лицо в шрамах. Урод уродом. А до сих пор в лесу, не бежит оттуда. И жена с ним, и Витюха вон по отцовским стопам…
— В лесу хорошо.
— Да уж, — неопределенно хмыкнул Кирилл.
Про Селезнева я знала. И, если б не Валера, неизвестно, была бы необходимость поддерживать в чистоте селезневскую плоть. А именно за этим Селезнев со всей своей семьей не раз наведывался к Кириллу в гости. И когда он выходил из ванны, разгоряченный, распаренный, левая щека его заливалась юношеским румянцем, и он казался голубоглазым красавцем. Я не могла оторвать глаз от его изумительного профиля. Но правая сторона была воплощением франкенштейновского ужаса. Рубцы, обрамляющие клочки сшитой кожи, выделялись то интенсивной фиолетовостью, то прозрачной голубизной. И всякий раз, когда жена нежно чмокала его в искромсанную щеку, у меня под лопатками скользил противный холодок. Вот и сейчас я вспомнила лицо Селезнева и содрогнулась.
Я закрыла глаза и встряхнула головой, чтоб отогнать неприятное воспоминание, но пугающий образ лишь колыхнулся, будто вода волной пробежала по поверхности портрета, и снова возник передо мной. Я попыталась сесть. В низу живота тупо заныло, голова закружилась, и я испуганно опустила ее на подушку.
9— Что было, что будет, на чем сердце успокоится…
Ларка хитрющими глазами поглядывала в мою сторону и быстро уверенной рукой раскладывала карты.
— О! Ирка! Лю-юбовь! Блондин. Тю-тю-тю-тю… А тут слезы твои. Болезнь. И все через короля треф. Хлопоты. Хлопоты. Дорожка его с вестью. Да-а-а. Весть не ахти. Червовый с тобой! Кто такой? Скрываешь? Да-а-а… Куда ты, там и он. А через трефу слезы и снова болезнь. О! Дорога тебе! Поздняя и долгая. Съедешь скоро.
