Дедушка снял шляпу и сказал:
— До свидания, старина Рингер.
Я тоже сказал старине Рингеру «до свиданья».
И мы его оставили — там, под водяным дубом.
На душе у меня было очень нехорошо и пусто. Дедушка сказал, что знает, что я чувствую, потому что сам чувствует то же самое. Но, сказал дедушка, такое чувство приходит всегда, когда ты что-то любил и потерял. Он сказал, единственным выходом было бы никого не любить, но это еще хуже, потому что тогда чувствуешь себя пустым все время.
Дедушка сказал, если представить, что старый Рингер не служил нам верой и правдой — тогда мы не могли бы им гордиться, что было бы еще хуже. И это правильно. Дедушка сказал, когда я состарюсь, то буду вспоминать старину Рингера, и мне будет приятно — вспоминать. Он сказал, странное дело: когда в старости вспоминаешь тех, кого любил, то вспоминаешь только хорошее, никогда не плохое, и почему-то оказывается, что плохое как-то не в счет.
Но мы должны были продолжать свое дело. Мы с дедушкой короткой тропой ходили в поселок и доставляли продукт мистеру Дженкинсу, в магазин на перекрестке. «Продуктом» дедушка называл виски.
Мне нравилась короткая тропа. Сначала мы шли обычной тропой, по ущелью, но, не доходя фургонных колей, сворачивали влево, на короткую тропу: ту, что бежала по пологим отрогам гор, похожим на огромные растопыренные пальцы, которые горы глубоко запустили в равнину.
Покатые гребни, которые мы пересекали на своем пути, перемежались неглубокими лощинами, из которых легко было снова подниматься на гору. Длиной в несколько миль, тропа проходила по сосновым перелескам и кедровым рощам на склонах; кое-где встречались заросли жимолости, а местами у тропы росла хурма.
Осенью, когда хурма румянилась от мороза, на обратном пути я то и дело останавливался и наполнял карманы, потом бегом догонял дедушку. То же самое и весной — только весной я собирал ежевику или черную смородину.
Однажды дедушка остановился и стал смотреть, как я собираю черную смородину. В то время его как раз особенно возмущало, что слов слишком много, и поэтому люди морочат голову себе и другим. Дедушка сказал:
— А ведь знаешь, Маленькое Дерево, когда черная смородина зеленая, она красная.
Что совсем сбило меня с толку, и дедушка засмеялся.
— Ягода названа черной смородиной — по цвету… зеленым называется то, что не созрело… а когда черная смородина незрелая, она красного цвета.
Что так и есть!
— И какое чертово слово ни возьми, — продолжал дедушка, — его можно перекрасить в любой цвет, и весь проклятый смысл перевернется вверх тормашками. Так что, если ты слышишь, как один добрый человек говорит о другом плохие слова, не слушай слова, потому что смысла в них все равно ни на ломаный грош. Слушай, каким голосом он говорит, и ты сразу узнаешь, если он подлец и обманщик.
Слова здорово сердили дедушку, — в том плане, что их, слов, слишком много. Что справедливо.
Еще были орехи: грецкие и гикори, были кинкапины и каштаны, лежавшие у самой тропы, так что, какое время года ни вспомнить, по дороге домой из магазина на перекрестке я обыкновенно был занят добычей.
Работа по доставке продукта в магазин была довольно тяжелая. Иногда, со своими тремя кувшинами в мешке, я далеко отставал от дедушки. Когда дедушка пропадал из виду, я знал, что он сядет и обождет меня где-нибудь впереди, и когда я его догоню, мы отдохнем.
Если продвигаться таким манером, от одного отдыха до другого, нести мешки вроде бы и не так тяжело. Добравшись до последнего гребня, мы с дедушкой прятались в густом кустарнике и проверяли, не стоит ли перед магазином бочонок для засолки огурцов. Если такого бочонка не было видно, это значило, что дорога свободна. Если же он был выставлен на видном месте, это значило закон, и мы не должны были доставлять продукт. Всякий в горах знал этот бочонок, и все его высматривали, потому что продукт доставляли не мы одни.
На моей памяти огуречный бочонок ни разу не появлялся перед магазином, но не было такого случая, чтобы я не проверил и не убедился в его отсутствии. Я стал понимать, что в ремесле вискодела имеются кое-какие осложнения. Но дедушка сказал, что кое-какие осложнения, — так или иначе, — есть во всяком ремесле.
Он сказал, только подумай, каково приходится зубодеру, который целыми днями, год за годом, должен разглядывать рот каждому, кто к нему ни придет, света белого не видя из-за сплошных ртов? Он сказал, уж такое-то ремесло его, дедушку, точно свело бы с ума, а с его, дедушкиным, ремеслом, при всех его осложнениях, человеку живется отчасти полегче. И это правильно.
Мне нравился мистер Дженкинс. Он был высокий и толстый и носил фартук. У него была длинная, почти до пояса, белая борода, но на голове, можно сказать, волос практически не было, и макушка ее блестела, как начищенная дверная ручка.
В магазине у него было много всякой всячины: высокие стеллажи с рубашками и разной другой одеждой, ящики с обувью; на полу стояли бочки с печеньем, на прилавке лежал большой круг сыра, а еще там же, на прилавке, был стеклянный шкафчик с конфетами на полочках. Конфеты были самых разных сортов и видов, и было их так много, что, казалось, никогда в жизни ему не удастся их все распродать. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ел эти конфеты, но, надо полагать, сколько-нибудь он все же продавал, потому что иначе он не стал бы держать их в магазине.
Каждый раз, когда мы доставляли продукт, мистер Дженкинс спрашивал меня, не смогу ли я сходить в дровяной сарай и принести дров для большой печи, которая была в магазине. Я всегда соглашался. В первый раз он предложил мне большой полосатый леденец, но я не мог с чистой совестью принять его за такие пустяки как принести дров, что мне было ни капли не трудно. Он положил леденец обратно в шкафчик и отыскал другой, старый, который как раз собирался выбросить за негодностью. Дедушка мне сказал, что раз мистер Дженкинс все равно собирается выбросить старый леденец, ясно, что от этого леденца никому не будет проку, и, стало быть, правильнее всего его взять. Я так и сделал.
Каждый месяц отыскивался очередной старый леденец, и, надо полагать, я практически избавил мистера Дженкинса от старых леденцов, загромождавших его магазин. Что, как мистер Дженкинс всегда говорил, очень его выручало.
Как раз в магазине на перекрестке у меня выудили пятьдесят центов. Эти пятьдесят центов скапливались долго: раз в месяц, когда мы доставляли продукт, бабушка откладывала для меня никель или дайм[9].
Это была моя доля прибыли в ремесле. Мне нравилось брать с собой и носить в кармане мои сбережения — горстку никелей и даймов, — когда мы ходили в магазин на перекрестке. Я никогда их не тратил, и всякий раз, как мы возвращались домой, высыпал все свои никели и даймы обратно во фруктовый кувшин.
