Ой, вы, черные бровеньки, горе ж мини з вами. Не хочите ночеваты ни ноченьки сами. Хочь хочите, не хочите, треба ж привыкати. Милый милу покидае – сам вин отъезжае, Ой, в туге[30] свою серденьку саму оставляв…
– Ничего, – утешил его Гаврилка. – Вернешься к своим черным бровенькам, а коли не вернешься, не беда, другой казак найдется… Не один ты на белом свете!
– С тобой не соскучишься… Не заметишь, как и в Москву придешь!.. – сказал обрадованный новым спутником Гаврилка.
XII
По базарам ходили духовные люди, объявляя: «Ясновельможный пан Гонсевский, во имя уважения к древним обычаям русского народа, изволил разрешить патриарху Гермогену соблюсти обряд торжественного выезда на осляти в Вербное воскресенье из Кремля на Пожар-площадь».
В Китай-городе, в Рыбном ряду, скоморох Халдей встретился с Игнатием.
Одет был Халдей в зеленый мешок с оплечьями[31] из желтой выбойки, на голове, как всегда, – деревянная шляпа.
– Шавочка, душечка, какому ноне царю служишь? – засмеялся он, подойдя к Игнатию.
– Мотри! Оставь глумы[32]! Не такие дни, Константин.
Халдей отвел инока в сторону, чтобы никто не слышал:
– За Гришку Отрепьева молился?!
Игнатий побледнел.
– Молился. Что ж из того?! – тихо проговорил он.
– Бориса проклинал?
– Проклинал… Так ему и надо!
– Василия Шуйского…
– Прочь от меня, скоморось проклятый!..
– И я в цари попал!.. – расхохотался Халдей. – И меня проклинаешь?!
Игнатий притворился игривым.
– Съем! – бросился он на скомороха.
– Брешешь, боров, подавишься! Глотай своих богомольцев, а меня погоди… Не довелось бы мне тебя слопать!
Инок подозрительно осмотрелся по сторонам. «Идем!
Да возвеселимся, яко Давид!» – постарался он обратить пререкания в шутку. То, что прощается скомороху, то не простится ему.
Пошли. Игнатий поминутно оглядывался.
– Нет ли ярыги? Следят и за нами, – вздохнул он, – гнетут и нас за кабаче непотребный…
Под часовней Ивана Крестителя в глубоком подземелье бушевал кабак. Пламя свечи на каменном выступе стены колебалось.
Игнатий и Халдей примостились к углу за печью. Игнатий грустно вздохнул:
– Зачем я приехал в Москву? Ошибся. Всю жизнь вот так. Ищу и ищу чего-то…
– Всуе вздыхаешь. Паны тебя балуют. Из заточения выпустили… Того и гляди, митрополитом станешь.
Игнатий махнул рукой.
– Не чаю! Тому, что было, не бывать.
В минуту пьяной скорби Игнатий не скупился на слова. Про Наталью Буянову так же вот, под хмельком, рассказал.
– Сроду так: панская ласка только до порога? – посочувствовал Халдей.
– Глупый ты, веретено!.. – обиделся инок. – Да разве я о том?! Сан мой остался при мне, хотя я и опозорен, и унижен. И ум при мне. И желания тоже. Не о том думаю я.
– О чем же?
– Принеси-ка еще вина… вот о чем!
Скоморох сбегал, принес два жбана: «Ну, говори!» Инок обтер рукавом усы и бороду, нагнулся:
– На Вербное сзывают народ для пагубы… Истребить хотят. Мне жаль тебя, хоть ты и шут, а справедливый человек. Не ходи! Убьют!
– На кой же ты сзывал?
– Стало быть, надо, – огрызнулся инок.
