Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
Фанатика невозможно оторвать от его дела призывами к разуму или морали. Он боится компромисса, и поэтому его невозможно поколебать в уверенности, что его «священное дело» право на все сто процентов. Но фанатику совсем не трудно внезапно переметнуться от одного «священного дела» к другому. Его страстная привязанность более значительна, чем содержание самого дела, к которому он привязан.
62
Представление, что фанатики разных оттенков должны находиться на разных полюсах, не соответствует действительности: все они принадлежат к одному лагерю. Только фанатик и умеренный находятся на противоположных полюсах и встретиться не могут. Фанатики разных оттенков смотрят друг на друга с подозрением и готовы каждую минуту вцепиться друг другу в горло. Но они соседи и почти родственники. Они ненавидят друг друга ненавистью братьев. Они так далеки друг от друга и так близки, как Савл и Павел. И для фанатика-коммуниста легче стать фашистом, шовинистом или католиком, чем трезвым либералом{80}.
Противоположность религиозного фанатика – совсем не фанатик-атеист, а благодушный циник, которому совершенно все равно – есть ли Бог, или нет. Атеист – человек религиозный. Атеизм для него – новая религия, в которую он поверил{81}. Атеист – человек благочестивый и набожный. Согласно Ренану: «День спустя после того, как мир перестанет верить в Бога, атеисты будут несчастнейшими из людей»{82}. Точно так же противоположность шовинисту – не изменник, а разумный гражданин, любящий настоящее, без склонности к почестям и героическому жесту. А изменник – будь он радикал или реакционер – обычно фанатик, который переходит на сторону врага с тем, чтобы ускорить падение ненавистного ему мира. Большинство изменников во время Второй мировой войны были из числа крайне правых, т. е. из числа крайних национал-изоляционистов. «Крайний, отчаянный национализм и государственную измену разделяет очень узкая граница»{83}.
Сходство между реакционерами и радикалами было рассмотрено в разделе 52. Все мы, пережив гитлеровские времена, знаем, что реакционер и радикал имеют между собой больше общего, чем тот и другой с либералом или консерватором.
63
Очень сомнительно, чтобы фанатик, покинувший свое «священное дело» или неожиданно оказавшийся в положении покинутого, смог бы приспособиться к независимому самостоятельному существованию. На больших дорогах мира он появляется как бездомный и просится в любое проносящееся мимо «священное дело». Индивидуальное существование, даже целеустремленное, кажется ему пустым, бессмысленным и грешным. Жить без страстной преданности – значит для него быть сорванным с якоря и брошенным. В терпимости он видит признак слабости, легкомыслия и невежества. Он жаждет глубочайшей уверенности, которая может прийти только вместе с полной самоотдачей, с жаждой прильнуть всем сердцем к символу веры и священному делу. Суть здесь не в содержании этого «дела», а в полной самоотдаче и в общении с другими верующими. Он готов присоединиться даже к крестовому походу против своего прежнего «священного дела» при условии, если это будет действительно настоящий крестовый поход – бескомпромиссный, беспощадный, – поход во имя одной-единственной истины.
Именно поэтому миллионы бывших фанатиков в побежденных странах – Германии и Японии – более восприимчивы к пропаганде коммунизма и воинствующего католицизма, чем к усвоению демократического образа мысли. Огромный успех коммунистической пропаганды в этих странах нельзя считать доказательством ее высокого уровня, он объясняется особенностями психологии послевоенных немцев и японцев. Дело в том, что выступающие в этих странах за демократию не предлагают им ни «священного дела», за которое можно ухватиться, ни коллективного целого, в котором можно раствориться. Коммунистическая Россия может легко обратить японских военнопленных в фанатичных коммунистов, в то время как никакая американская пропаганда, как бы она ни была тонка и совершенна, обратить их в свободолюбивых демократов не сможет.
Массовые движения и армии
64
Прежде чем покончить с темой самопожертвования, хорошо было бы рассмотреть здесь сходство и различие между массовыми движениями и армиями – проблему, уже затронутую нами в разделах 35 и 47.
Сходств много: как массовое движение, так и армия – коллективное целое; оба лишают личность ее особенностей и отличительных черт; оба требуют самопожертвования, беспрекословного повиновения и безусловной преданности; оба всячески развивают в человеке наклонности к притворству, чтобы повышать храбрость и тягу к объединенному действию (см. раздел 47); оба служат убежищем для неудовлетворенных, которым невтерпеж самостоятельное существование. Войска типа Иностранного легиона привлекают многих людей, которые обычно стремятся примкнуть к новому движению. Офицер по вербовке солдат, коммунист-агитатор и миссионер часто ловят рыбку в одних и тех же сточных ямах ночлежных домов.
Есть, конечно, и разница между массовым движением и армией, и при этом весьма существенная: армия не удовлетворяет нужду человека в новом образе жизни; армия – не дорога к спасению. Армию можно только использовать как палку в руке надсмотрщика для того, чтобы навязать новый образ жизни и насильно заставить его придерживаться. Армия – это главным образом инструмент для сохранения или распространения установленного порядка, старого или нового. Это временный инструмент – его по желанию можно собрать и разобрать. Массовое движение, с другой стороны, кажется орудием вечности, и если к нему присоединяются, то на всю жизнь. Бывший солдат – это ветеран, иногда герой, а бывший человек убежденный – это ренегат, отступник. Армия – это инструмент для опоры, защиты и расширения настоящего. Массовое движение приходит, чтобы разрушить настоящее. Оно озабочено будущим и из этой заботы черпает свои силы и энергию. Когда массовое движение начинает интересоваться настоящим, значит, оно достигло власти, перестало быть движением и превратилось в официальную организацию, в учреждение – наподобие церкви, правительства или армии (из солдат или рабочих). Народная армия, часто являющаяся конечным продуктом массового движения, сохраняет от движения много внешнего: боевые кличи, лозунги, девизы, священные символы; но, как всякая армия, она держится меньше на вере и энтузиазме, чем на бездушном механизме строевого устава, на духе традиционности и принуждении. Она скоро теряет дух аскетизма и религиозности массового движения и начинает проявлять интерес и вкус к временным наслаждениям, характерным для всех армий.
Являясь инструментом настоящего, армия имеет дело главным образом с реальными категориями. Вожди ее на чудеса не рассчитывают. Даже охваченные пламенной верой, они готовы идти на компромисс. Они считаются с возможностью поражения и знают, как сдаваться. А вождь массового движения питает непреодолимое презрение к настоящему – ко всем его фактам и затруднениям, даже к географии и погоде. Он надеется на чудеса. Когда положение становится безнадежным, его ненависть к настоящему (его нигилизм) усиливается. Он скорее разрушит свою страну, погубит свой народ, чем сдастся.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
