– Ты у Ленки Фишман, соседки своей, давно была?
– Давно, а что? – прикинулась ветошью Люська. Её остренький носик сразу же прочувствовал важность момента, и ушки приняли охотничью стойку.
– Короче, на уши я их поставить решила, там у мамашки денег немеряно, золото килограммами, брюлики, валюта. Мне надо, чтобы ты на правах приятельницы эту курицу в кино или в театр вытащила, мне больше двух часов не надо. Сделать это надо на той неделе. Пока её предки на юге. Как хочешь, а из дома её вымани на верные два часа. Брать буду с учётом на одну дорожную сумку, значит, надо порыться и подумать.
– Хотелось бы, конечно, жидяр этих обуть вчистую, но никого больше в долю брать не хочу. Тебе отваливаю из всего десять процентов с правом выбора, но только ни одна живая душа не должна ничего знать – рот на замок. Согласна?
– Согласна, – мотнула головой захмелевшая Люся: всё казалось делом лёгким и простым.
Выпила в этот вечер Люся категорически много. Когда ввалился Виктор, её уже мотыляло на стуле из стороны в сторону. Но Виктор блеснул золотом наклейки на драгоценной бутылке, и пир продолжился, правда, уже без непьющей Милки. Та брезгливо посмотрела на своего мужа и на предполагаемую подельницу и ушла спать.
Морфей, как это часто случалось в последнее время, настиг Люсю за столом. Малая естественная нужда разбудила её под утро, и в сознании сразу вспыхнули, как строчки на мониторе, события прошедшего дня.
Смерть свекрови, ныряние в её шкатулку, преступный сговор с Милкой, предстоящие разборки с роднёй, похороны, Мишина реакция на смерть матери, Глеб, знающий драгоценности матери, как свои пять пальцев…
Ужас сковал Люську таким невыносимо плотным кольцом, что хотелось завыть во весь голос.
– Милочка! Христа ради, у тебя что-нибудь есть от головы? – взмолилась Люся.
– От головы возьми за плитой, только барыгу моего не буди, мне во вторую смену, малого не с кем оставить. А этот, если с утра примет, то его никакая сила дома не удержит.
Люська и не собиралась ни с кем делиться: хватило бы самой. Наскоро похмелившись, глянула в зеркало и призадумалась. В таком виде просто невозможно и помышлять о защите своего честного имени от обвинений, которые её ждали на семейном печальном совете.
Кое-как подмалевав лицо Милкиной первоклассной косметикой, изобразив в изогнутой брови оскорблённое изумление, допив остатки лекарства, Люся грустной трусцой поплелась следом за Милкой к своему подъезду.
Вскарабкались на третий этаж, пихнули ключ – не идёт. Значит, приехал Миша. Сердце колотилось где-то между рёбрами и постепенно поднималось к горлу, не давая дышать и думать, взять себя в руки не удавалось никак.
Дверь открыл Глеб, его заплаканное лицо плыло и двоилось в Люськином сознании, прошли в кухню, там Михаил курил у подоконника, глядя в окно пустым отрешённым взглядом. На Гуленьку свою он даже не прореагировал, беседу повёл Глеб, но получилась не беседа, а жестокий монолог, скорее смахивающий на приговор.
Он описал Люсины метания со шкатулкой с такой точностью, как будто присутствовал при этом, справедливо заметив, что доказать он ничего не может, вернее, не будет доказывать (а надо бы)! Просто ни о каком последующем дележе наследства матери речи быть не может, а картины и всё ценное он заберёт после сороковин. Сейчас же всё будет закрыто на ключ, и любая попытка проникновения в комнаты матери будет расцениваться им, как ещё одно совершённое злодеяние. А чтобы сильного искусу не было, то он, несмотря на то, что брату вполне доверяет, пока будет каждый день осуществлять с ним же (братом) инвентаризацию наличествующих ценностей.
Дальше шли скучные подробности организации похорон, потом мелькнуло горлышко беленькой, Глеб налил всем присутствующим, помянули генеральшу и он ушёл.
Ушла и Милка. На кухне остались лишь Михаил и его Гуленька. Разговор не шёл, молча пили, набирались алкоголем. Изредка перебрасываясь незначительными фразами, и ни один из них ещё не предполагал, что такая система общения станет теперь для них не только привычной, но единственно возможной.
Во вторник хоронили генеральшу. Вот и Ленку Фишман не пришлось заманивать ни в какие театры-перетеатры, что, конечно, было бы весьма подозрительно, учитывая образ жизни Люськи, который не составлял особой тайны для соседей. В конечном итоге, и последняя прохлада в отношениях между Ленкой и Люсей произошла из-за полярно различных взглядов на жизнь.
Пока отпевали и закапывали генеральшу, Милка спокойно проводила тотальную проверку имущества соседей-дантистов, умно и со вкусом набивая свою дорожную сумку только самыми дорогими украшениями, золотом на зубные протезы, валютой, отрезами немыслимой красоты шелков, пушниной – в самом прямом смысле этого слова.
Сумка не вместила в себя и пятой части того, что можно было взять. Проработав, не прерываясь, часа два, Милка с сожалением вздохнула, поправила на хрупком плечике увесистую сумку и растворилась в тёмной прохладе родного двора.
Ленка, не оставшаяся на поминки, открыла ключом свой осквернённый дом, тихо ахнула, приветствуемая открытыми дверцами шкафов и выдвинутыми ящиками комодов, моментально осела и тихонько заплакала.
К тому времени, когда Люся с Мишей вернулись со скорбных посиделок, в доме уже было полно милиции. Менты ходили по квартирам и опрашивали соседей. У Люси они долго не задержались, понимая, что людям не до них, да и причастны к делу они не могли быть по определению.
Совсем по другому думала Елена. Она сердцем чуяла, что без её непутёвой соседки здесь дело не обошлось, но подозрения к делу не пришьёшь и интуицию в свидетели не возьмёшь.
Ночью три женщины в практически одном дворе не спали. Лена обдумывала, какое содержание придать телеграмме, срочно отзывающей родителей из долгожданного отпуска.
Люся набиралась водкой и в тысячный раз прокручивала в голове перестановку мебели в своей квартире, полноправной хозяйкой которой, наконец, стала.
А Милка распихивала по самодельным тайникам награбленное добро и на калькуляторе пыталась хотя бы приблизительно подсчитать свой табош. При всех скидках сумма получалась вдвое больше, чем то, на что она рассчитывала, решаясь пуститься в это опасное мероприятие.
Наутро Ленка отправилась отбивать родителям тревожную телеграмму, Милка отправилась на работу в школу, где «сеяла разумное доброе, вечное», преподавая английский язык, а Люся спустилась в магазин, чтобы похмелить себя и Мишу, общение с которым давалось ей всё трудней и трудней.
К вечеру проявилась Милка, якобы ещё раз выразить соболезнование, посидели, поболтали, у двери Милка шепнула:
– Приходи сегодня. Забирай свою долю, мне прятать негде.
Люська бежала к Милке с трепетом в груди, больше всего боялась, что Милка наколет, даст какую-то безделицу, а ей будет рассказывать какие-нибудь «мансы» про то, что там, в квартире ничего стоящего не было. Люська уже знала, как прихватит её, она же прекрасно знала, что творится в этой сокровищнице Али-Бабы.
