Девушка подняла на него глаза:
— Спасти Ивана Павловича может только герцог. Более никто. Его светлость пообещал мне, что… что Ивана… Ивана Павловича отпустят, — запинаясь, ответила Любава.
— Что?
— Да, отпустят.
— А взамен чего это его отпустят? Что вы тут наобещали? — с угрозой протянул кузнец.
— Ах, Федор! — Девушка досадливо всплеснула руками. — Оставь меня! Зачем ты явился? Чтобы меня помучить?
— Та-ак, — протянул он. — Ясно.
— Ну что? Ну что тебе ясно? — воскликнула Любава.
— Не кричи, а то услышат, — осадил ее кузнец. — Вы, стало быть, мамзель, взамен жизни господина Боратынского себя пообещали. Так сильно его любите, что ли? — неожиданно вопросил он.
— Да, — покраснела Любава.
— Странно, однако, что герцог так… так к вам воспылал, — заметил Федор. — Не с первого же взгляду… Видал он вас раньше, что ли?
— Да где?
— Вот и я думаю — где? Не в доме ли почтенной вашей тетушки, госпожи графини?
— Да как? Разве он бывал там когда?
— Бывал не бывал, что мы знаем?
— Ну так и что?
— А то, что госпожа Болховская будто специально все устроила. И обстоятельства так сложились, что вы в лапы герцога попались, сестрица. Да так попались, что и захочешь — не уйдешь, вона как вас крепко захомутали.
— Не может быть, — прошептала Любава.
— Отчего же не может быть? Даже очень может быть. И господин Боратынский нонеча в тюрьме отчего? Оттого, что кто-то его предал!
— Нет, нет! Это не тетушка!
— Ну может, и не она… Да только как ловко все обернулось — к полнейшей ее выгоде. Она теперь перед господином герцогом так выслужилась, что о-го! Теперь уже он ей должен за вас, Любовь Николаевна.
— Что же теперь делать? — Бледная, она сидела на постели и стискивала руки.
— Успокойтесь. Характер у вас решительный, время еще, быть может, есть, посмотрим…
— Какое время? Какой характер? Чем тут поможешь, если это ловушка? И ловушка преловкая…
— Расскажите-ка мне, Любовь Николаевна, что пообещал вам герцог?
— Что если… если… ну, не важно что, — покраснела она. — В общем, он отпустит его.
— Просто так? На все четыре стороны?
— Да, кажется, — пробормотала Любава.
— Хорошо. Пойду я…
— А как ты сюда попал, Федор? — спросила девушка.
— Обыкновенно. Прислуги в доме много, нашлось кому помочь… Так что вы тут пока ждите…
— Да куда же мне деваться?
— «Деваться», — сморщился Федор. — «Куда деваться»… Раньше надо было думать. Стало быть, я пошел, — насупился он. — Проверю, выпустили ли вашего молодца из крепости. А там, ежели его выпустили, видно будет.
— Что же тут поделаешь? Кто мы, и кто господин регент, — потерянно прошептала Любава.
— Ну погоди… там видно будет, — с этими словами Федор выскользнул из Любавиной комнаты.
14
— Барин, барин…
Солдат тряс Боратынского за плечо.
— Вставай, барин…
— Что? — Иван подскочил.
Как он умудрился заснуть? В крепости, в этом каменном мешке, в ожидании допроса и, быть может, пыток!
— Да, барин, — меж тем говорил солдат, который до того ни словом не обмолвился. — Да-а… Многих я видал, но чтобы вот так безмятежно заснуть. — Он удивленно покачал головой. — Будто не боитесь ничего!
— Да, не боюсь, — пробормотал Боратынский.
Он медленно сел и начал припоминать вчерашние события. Из маленького зарешеченного окна ярко светило солнце.
— Уж полдень, — продолжал солдат. — Хотя вчерась вы только часа в три ночи вернулись с расспросу…
Вчера, едва только он остался наедине со своим молчаливым охранником, Ивана одолели разные мысли. Сначала он размышлял о том будущем, которое уготовано ему в этих стенах, а затем… Затем он вспомнил ту, которую, верно, никогда больше не увидит…
Странная, странная и прекрасная девушка. Усевшись на свою жалкую кровать, он принялся вспоминать ее лицо, ее стать, ее милые манеры. Любава представала перед ним то в образе прекрасного юноши, с которым он так опрометчиво свел дружбу, то являлась пленительной и стройной красавицей, какой он увидел ее на балу. И в том и в другом образе она равно была хороша и неотразима, ибо, увидев ее и поняв, кто перед ним, он не смог устоять. Да и кто бы смог?
Сможет ли он теперь выйти на волю? И когда выйдет, сможет ли увидеть ее? Да что толку, подумалось, он-то влюблен, а она? Что заставило ее путешествовать в таком костюме? Скрывалась ли она от кого-нибудь, или на то были иные причины… Сомнения и ревность закрались в его душу. Что за тайный умысел был у нее? Что за разговоры вели о ней тогда на бале те двое повес?..
Но если продолжать думать в таком же духе и сомневаться, то добра не жди! Последние душевные силы пропадут, а силы ему теперь нужны, и немалые. Поэтому Боратынский отринул свои сомнения и стал думать только о счастье, которое живо рисовалось ему в воображении. Прекрасный образ, который был у него в сердце, дарил покой и манил несбыточной мечтою. Такие мысли успокоили и, наконец, навеяли сон на молодого человека. И во сне продолжал он мечтать, и ежели бы не солдат, то мечтал бы и далее.
— А что же ты заговорил? — прервал собственные мысли Боратынский. — Ты ж молчун? Тебе же говорить со мною не велено?
— Теперь, сударь, велено, — ответил солдат.
— Это как же так?
— А так. Пока вы тут почивали сном праведным, поступило мне приказание обращаться с хозяином [8] вежливо и в разговоры вступать.
— Вот тебе и раз, — промолвил Иван. — С чего вдруг такие милости?
— А, сударь, того не знаю, — солдат понизил голос, — но вот что я вам скажу. Видно, дела ваши на лад пошли и, как знать… — Тут солдат загадочно умолк.
— Что — «как знать?» — переспросил Боратынский.
— Ну вот, все-то вам и скажи. Сами догадайтесь, — усмехнулся страж.
«Так. Неужто отпустят? Или… Или это просто обман, чтоб я успокоился и со мной можно будет тогда сделать все, что угодно. Еще бы, человек поверил, что его выпустят, а ему — пожалуйте, на дыбу… Нет, погодим радоваться. То ли еще будет?»
Весь день Боратынский промаялся в ожидании и в самых противоречивых чувствах. То ему казалось, что его отпустят, а то думалось, что ночью начнется самое страшное и ему уж никогда отсюда не выйти.
