– Может, нам лучше переночевать на станции?
– Вы, барышня, не волнуйтесь. В полночь уж там будем.
Все это время возле саней сидел огромный мохнатый пес, с интересом разглядывая, как хозяин кутает барышню в одежки, превращая ее из человека в толстый, неповоротливый куль. Пса звали Цыган, и был он при Кузьмиче вроде его собаки, он зевнул и щелкнул челюстью, на лету ловя падающие снежинки.
Кузьмич кивнул на Цыгана.
– Он у меня умный: ежели что – и хутор найдет, и людей приведет.
Пес словно понял, что говорят о нем, навострил уши и вильнул хвостом.
– Одна беда. Ленивый. Не хочет сам бегать, так и норовит на халявку проехать.
Будто в подтверждение его слов, Цыган прыгнул в сани, залез под плед, поудобней устраиваясь возле Катиных ног, чем вызвал ее улыбку. Кузьмич еще раз обошел сани, разглядывая их со всех сторон. Осмотром остался доволен. Перекрестился и взял в руки вожжи.
– Ну, с богом! – дернул поводья и завалился в сани, укладываясь на одеяло, расстеленное поверх поленниц. Мерин напрягся, дернул повозку и не спеша потащился, оставляя за собой колею.
«Не кучер, а дровосек какой-то», – подумала Катя и, не выдержав, спросила:
– Вы что, дровосек?
– Ась? – не понял Кузьмич.
– Говорю, поленницы у вас в санях. Вы, что дрова заготавливаете на продажу?
Кузьмич хмыкнул, дивясь, какие они, городские, несмышленые.
– Да не. Это про запас. Я человек практичный. Вот собьемся с дороги – и что?
– И что?
– А то! Разведем мы с вами костерок, Екатерина Андреевна, и засядем возле него. Тут дров до утра хватит. – Кузьмич хлопнул по поленницам. – А еще самогоночка есть.
– И закусить найдется?
– И закусить найдем. Сала у меня почти фунт. С осени кабанчика заколол, сам солил. Не сало, а мед.
У Кати повеселело на душе. Ей не переставали попадаться добрые люди. Они словно шли рядом с ней по жизни, оберегая от зла и не давая в обиду.
– А часто замерзают ямщики?
Голос у нее был вялым. Кузьмич посмотрел на Катю. Под двумя тулупами и пледом, разморенная теплом, она клевала носом и чуть шевелила губами, пытаясь поддерживать беседу.
– Бывает. – Кузьмич подмахнул вожжами.
Верст через пять лошадь сбавила ход, с трудом таща сани против ветра. Когда выехали со станции, ветер дул в спину, а теперь сменил направление и закружил вокруг них, призывая станцевать «метелицу». Снежная крупа секанула по лицу. Кузьмич потянулся и дернул за край, опуская шаль Кате на глаза.
* * *
К имению Муромцевых подъезжали уже в полночь. Метель бушевала вовсю, смешав в ледяном хаосе и небо, и землю. Кузьмич шел возле лошади, держа ее под уздцы. Цыган то убегал вперед, то возвращался и опять убегал, не переставая лаять. Он словно призывал править на его лай, что и делал Кузьмич, потерявший дорогу. В снежной пелене мелькнули два огонька. Сначала почудилось, что волки, но, подъехав ближе, ямщик разглядел, что это были масляные фонари на кирпичных столбах. Межа, за которой начиналась усадьба Муромцевых.
Не успели проехать ворота, венчающие въезд в усадьбу, как где-то в снежной пелене глухо тявкнула псина, потом вторая, третья – и понесся по окрестностям протяжный лай и грохот цепей. Собаки словно сбесились, чувствуя чужих. Цыган не отвечал на их вопли. Он лишь подрагивал ушами и внимательно всматривался в темноту, словно пытался определить, кто там так истошно лает.
Из темноты неожиданно выросла громада дома, окруженная заснеженными липами.
– Тпру, милок. – Кузьмич натянул поводья.
Этого можно было и не делать. Уставший мерин сам подошел к светящемуся в темноте окошку и встал как вкопанный, осознавая, что на этом его мучения окончены и он честно заработал меру хорошего, доброго овса.
Катя открыла глаза. Она узнала этот дом, несмотря на то что не была здесь лет двадцать. Через заиндевевшее стекло виднелся только желтоватый пятачок тусклого света. В людской горела то ли лампадка, то ли свеча, и Катя подумала, что кто-то там, в тишине, возле икон читает вечернюю молитву, выпрашивая прощения у Господа для своей мятущейся и страдающей души. Она не была на причастии почти год. Ей стало стыдно и захотелось войти в каморку, опуститься на колени рядом с неизвестным ей человеком и сказать: «Прости меня, Господи».
Пока она выбиралась из заледеневших на ветру дерюжек, Кузьмич уже обошел дом и возвращался к саням с твердой уверенностью, что это единственное окно, за которым еще не спят. На ходу стащил рукавицы и костяшками пальцев стукнул в промерзшее стекло. Стряхнув с себя снег, Катерина вылезла из саней и стала рядом с ним, разминая ноги.
В комнате задули свет, и с той стороны к стеклу прилипло одутловатое женское лицо. Это была Дарья, горничная стариков Муромцевых. В дом к ним она пришла, когда ей не было и семнадцати. За двадцать лет крестьянская девка заматерела, набрала стать и авторитет, сидя безвыездно при господах: не церемонилась даже с мелкопоместным дворянством. А что до проезжих и прохожих иных сословий, так она их и за людей не считала. Уважала Дарья только офицеров, да и то морских, соблюдая традиции дома.
– Кого там черти на ночь глядя принесли? – буркнула она, явно не желая открывать дверь незваным гостям.
– Эй, мордатая, это имение господ Муромцевых?
– А тебе с того какой прок, клещеногий? – Дарья огрызнулась.
– Открывай! Гостья из Петербурга приехала.
– А мы гостей не ждем. – Дарья задернула занавеску, давая понять, что тема ночлега закрыта.
– Так то невеста сынка барского, Алексея Константиновича, что на флоте служит.
– Ой! – Дарья ойкнула, и в темноте что-то упало, издав металлический звон. Минут через пять загремел засов, и на пороге выросла фигура дородной сорокалетней женщины в накинутом на плече пиджаке и со свечой в руке. – Так господа уже спят.
– Ну так разбуди. Не лето чай, так и замерзнуть можно. Вон барышня совсем озябла. – Кузьмич расправил усы и придвинулся к Дарье вплотную, так, что почти коснулся своим холодным носом ее теплой щеки. – Да и я детками еще не обзавелся, нечего мне кочерыжку морозить. А ты хороша…
– Вот напасть-то какая! Ну заходите, что ль. – Дарья отпрянула в сторону, пропуская Катю и Кузьмича. Кучера она прихватила за подол и потянула к себе, обдавая нахлынувшим на нее жаром. – А что, бородатый, ты и вправду в холостяках ходишь?
– Истинный крест. – Кузьмич не знал, на что перекреститься, и перекрестился на луну, заглянувшую на секунду в маленькое окошко в сенцах.
– К печи ее веди. А я господ покличу, чай не сахарные, не развалятся, ежели разбужу.
Дарья потянула на себя дверь, но тут в проем метнулся Цыган.
– А ты куда, прорва? – Дарья хотела поддать его ногой, но промахнулась. – Вот народ! И собаку в дом затащили.
