Тогда я думал лишь о том, что меня зовут пожить в Париже, но, разумеется, никто меня туда не пустит. А письма шли одно за другим – с новыми подробностями, снимками, проектами, воспоминаниями. «Был я когда-то женат на русской Татьяне. Жил с ней 15 лет, прижил сына Мишу, а потом мы перестали ладить и разошлись. Теперь она живет с симпатягой русским, под Парижем, где я купил ей квартиру, и получает от меня хорошую pension alimentaire, 2500 фр. в месяц[8]. <…>… в 1952 году сошелся с дивным человеком Марусей (шотландка Мэри Малкольм. – М. Г.). <…> Женился, когда она получила развод, и заразилась она от меня живописью. Вкус у нее замечательный, но скромная, не то что ее муж, и на улице писать стесняется. Ну вот. Роста я 1,80, вес – 80 кило, власы поседели почти (poivre et sel). В общем, жить можно». А вскоре пришло и официальное приглашение с красивыми печатями и подписями мэров и префектов.
Представление об учреждении, «пускавшем» людей в частные путешествия за границу, было у меня смутное и боязливое. Известно было, впрочем, одно, совершенно кафкианское положение: ОВИР в принципе оформлял поездки только к родственникам, но именно из-за этих родственников граждане чаще всего считались «невыездными». Очень редко и совсем неохотно пускали к знакомым. (Впрочем, я знал нескольких «очень выездных», партийных, разумеется, людей, которые беззаботно, с женами вместе, катались по миру по приглашению едва ли не случайных приятелей; скорее всего, разумеется, это были персонажи, которым скрытно или явно покровительствовала власть, но случались и такие, которым повезло, – надо же было кого-то пускать и просто так.) Разведенный и беспартийный, я шел на улицу Желябова с омерзением и почти без всякой надежды. Только перед дядей было неудобно.
На лестничной площадке (грозная контора помещалась на втором этаже) дежурил милиционер с неприветливо-бдительным выражением лица. В большой приемной, украшенной фотопейзажами Ленинграда (это для приходивших сюда по особым дням иностранцев), томилось несколько советских граждан с испуганно-послушными лицами. Говорили шепотом. Сидящая за полированным пустым столом дама, являвшая собой нечто среднее между буфетчицей и ответственным партийным работником среднего звена, скупо, но вульгарно подмазанная и с халой на голове, время от времени вызывала просителей в грозные глубины ОВИРа. Оттуда они возвращались редко со счастливыми, часто с убитыми, а большинство с растерянными лицами. Неопределенность, оттяжки или требования все новых бумаг было любимым жанром учреждения и практически единственным ответом на первых порах.
Наконец дама с халой брезгливо взглянула на мои бумажки и, набрав номер внутреннего телефона, сказала в трубку: «Это, наверное, для тебя…» Из незаметной боковой двери без таблички появился корректно одетый человек лет под шестьдесят, со стертым, лишенным всякого выражения лицом. Пригласил в небольшой кабинет классического Чека семидесятых. Полированный стол, телефон, никаких бумаг. С опасной приветливостью спросил, «с кем имеет честь». Я отрекомендовался. Он посмотрел бумажки, попросил перевести приглашение (как будто не знал, чту в приглашениях пишется), въедливым и тонким голосом Алексея Александровича Каренина сказал: не видит здесь близкого родства, надо бы это как-то подтвердить и вообще-то – вряд ли «сочтут». Иного я не ждал. И удалился, не предполагая, что последует продолжение.
Продолжение последовало: мой дядя развил небывалую деятельность, прислал мне ксероксы (никто у нас и не знал, что это за чудо – ксерокопии) писем и метрик, и я опять поплелся в ОВИР в ожидании новых бессмысленных унижений.
«Каково же было мое удивление», как писалось в старых романах, когда мой стареющий гэбист встретил меня медоточивой улыбкой. Он знал уже про меня решительно все, в том числе и то, главное для ОВИРа, что мой покойный отец – известный писатель, знакомый со многими высокопоставленными лицами в городе. То, что я рос без отца (они с матерью развелись, когда мне было четыре года), значения не имело. Для чиновников из ОВИРа я оказался сыном человека, близкого в свое время к власти.
И началась «овириада».
Анкета на четырех больших листах, официально – «Заявление»: «Прошу разрешить мне выезд туда-то для встречи с тем-то». Писать в той сложнейшей анкете, что вы хотите поехать куда-либо по интересам профессиональным, было нельзя. ОВИР занимался только поездками именно «для встречи с …», и необходимость этой встречи надо было подробно «мотивировать». И еще написать, где и при каких обстоятельствах с приглашающим познакомились или как, когда и почему приглашающий родственник оказался за границей!
И далее: «О себе сообщаю следующие сведения…» Словно бы никто ни о чем не спрашивает, просто хочется поделиться с любимым ГУВД[9]и заполнить несметное множество граф для собственного удовольствия. Все места работы, месяц и год поступления, месяц и год ухода, все родственники и подробные о них сведения вплоть до места захоронения, имел ли партвзыскания (для партийных), был ли сам или родственники на «временно оккупированных территориях», состоял ли, привлекался ли…
Но анкета – часть беды, ее, худо-бедно, писали вы сами. А остальное! Официальный перевод приглашения, характеристика с места работы, справка о том, когда и на какой срок дается вам отпуск, справка из домоуправления (зачем?!), согласие ближайшего родственника на выезд (даже если на три недели). Разумеется само собою, что одинокий человек никуда поехать не мог. К счастью, для поездки по приглашению не требовали справки о здоровье.
И конечно же, характеристика с места работы, а это означало (хоть вы и трижды беспартийный!) пройти «идеологическую комиссию» своего парткома. Посылаемые в командировку должны были еще беседовать в райкомах, где задавались идиотские вопросы, часто для оформления уже «имевшегося мнения» о невыезде (могли, например, спросить, каков наш экспорт угля в Австралию.) Я сидел перед комиссией из каких-то партначальников, «рекомендовавших» меня с равнодушной неприязнью. Ничего ужасного со мной не сделали, но кто измерит степень унижения! Впрочем, я сделал свой выбор, решившись «оформляться», и знал, на что шел.
В характеристике было обязательно упоминание о «политической грамотности и моральной устойчивости». Ежели человек разведен (мой случай!), то необходима была фраза: «причины развода парткому известны». Ну и если вы ездили уже за границу, в характеристике должно было присутствовать то самое, сакраментальное: «замечаний по поездке не имел».
Кроме документов, готовившихся самим интересантом, в ОВИРе или «по месту работы» сочинялась и особая бумага с прекрасным названием «объективка». Жаргон бюрократов порой редкостно красноречив. Надо полагать, именно в этой бумажке, «лишенной оценок», заключалось то главное, что определяло успех или неуспех предприятия.
Из глухих полированных дверей ОВИРа, охраняемых мрачным милиционером, никаких предварительных сведений не просачивалось. Было известно, что отказ не мотивируют – «не сочли…». Был бы то, скажем, Союз художников, кто-нибудь из влиятельных или причастных к коридорам власти знакомых мог заранее предупредить, что не получилось, или шепнуть: «Есть „добро“, будем ждать „решения“».
