– Вы позволите? – обратился Бутадеус к Пушкину, занося руку над талией его жены.
Маше показалось, что Пушкину не очень понравилось это приглашение, но по законам гостеприимства ничего не оставалось, как улыбнуться и отвесить рыцарю легкий поклон. Вслед за Бутадеусом и Натальей Николаевной двинулись и другие пары. Выглядели они зачастую очень необычно. Перед Машей, танцевавшей с Пушкиным (оказалось, что они одного роста), фельдмаршал Кутузов важно выхаживал в такт с античной статуей, то ли богиней охоты Артемидой, то ли обычной нимфой. На другом конце залы какой-то заросший черной бородищей до глаз восточный владыка с подведенными глазами, Соломон или Олоферн, вел, покачиваясь, светскую даму в платье в стиле модерн. После первого тура, когда произошел обмен дамами, Маша неожиданно для себя нос к носу столкнулась с Бутадеусом.
– Бон суар, мадемуазель, – проскрипел тот, пытаясь придать своему противному голосу обаяние. – Так вы и есть та самая балерина, что будет сегодня танцевать?
Маша, слегка оробев, молча кивнула в ответ головой.
– Мне сказали, что вы одна из лучших в Санкт-Петербурге, – продолжил блеять Бутадеус, легко исполняя фигуры танца. – Надеюсь, это так и есть, иначе… Иначе я останусь очень недоволен! А когда я недоволен, происходят самые ужасные вещи… Ха-ха-ха!
Злобненький смех Бутадеуса был невыносим, как зубная боль, но Маша понимала, что должна протанцевать этот тур до конца.
– Великая балерина, позволите узнать хотя бы ваше имя? – продолжил ехидничать Бутадеус, с пренебрежением посматривая на Машу сверху вниз. – Вдруг я его уже где-то слышал?
Чувствуя, что слезы вот-вот брызнут из глаз, Маша пробормотала скороговоркой:
– Мария. Мария Коржикова.
Рука Бутадеуса вдруг дернулась, сам он покачнулся и едва не потерял равновесия.
– Мария?… – прошептал он. – Не может быть!
Но тут как раз закончился полонез, и они, каждый озабоченный собственными мыслями, разошлись в стороны. Потом был вальс Шуберта, хороводы, что водили античные статуи, парад царственных особ всех времен и народов, восточный танец мумий фараонов вместе с фигурками египетских богов, рыцарский мини-турнир с участием доспехов из Рыцарского зала Эрмитажа и много чего еще, о чем Маша вспоминала потом весьма и весьма смутно. Можно сказать, что она вернулась обратно в зал только после того, как церемониймейстер Зевс в очередной раз стукнул посохом по паркету и провозгласил громовым голосом:
– Балетный дивертисмент! Танец «Умирающего лебедя»! Музыка Сен-Санса![12]
Ужас, парализующий не только руки и ноги, но и голову, охватил Машу. Даже не потому, что она только сейчас хватилась рюкзачка с балетным костюмом, оставленного в карете. В ее ушах до сих пор стоял издевательский смешок Бутадеуса. Ну правда, какая она балерина! Ей же всего тринадцать лет! Она даже не в кордебалете!
– Машенька, – голос Пушкина вернул ее обратно в зал, заполненный странными гостями. – Закройте глаза и представьте костюм для танца.
Она закрыла глаза. Но ничего не получалось. Вместо костюма ей виделись картины позорного провала своего выступления.
– Александр Сергеевич… – прошептала она. – Я… Я не смогу… Я вовсе никакая не великая балерина, я просто учусь в балетной школе… Меня даже в Париж не взяли танцевать, потому что я слишком высокая… И вообще Бутадеус этот…
– Машенька… Мария Сергеевна!
Ей словно плеснули прямо в лицо стакан ледяной воды. Голос Пушкина окреп, да и сам он словно изменился – это был больше не учтивый светский собеседник, а тот самый великий поэт, автор «Онегина» и «Медного всадника».
– Поймите, Мария Сергеевна: в нашем городе можно написать картину или исполнить танец так, как живой человек сделал бы это лишь на вершине своего мастерства и вдохновения! Тут исчезает время и пространство, через которое нам приходится идти к мастерству, остается только талант от Бога да желание его использовать. Так что идите танцевать и ничего не бойтесь!
Раз! И ее великолепное бальное платье превратилось в белоснежный балетный наряд лебедя, корона – в легкие невесомые перышки, туфельки – в остроносые пуанты. Два! И Маша вдруг поняла, что она растет. Действительно, по-настоящему растет! Не просто вытягивается вверх, а крепнет, руки и ноги ее наливаются силой и ловкостью! И она становится такой, какой она будет лет в двадцать и даже старше, когда станет самой настоящей балериной! Ой, почему же рядом нет ни одного зеркала! Сколько еще времени придется ждать, чтобы увидеть вот такое свое лицо! Хотя… Сейчас не до зеркала! Нужно танцевать! Причем так, как будто она танцует на самом-самом важном экзамене в своей жизни!
Гости отхлынули от центра зала, образовав посередине открытое пространство, напоминающее по форме вытянутую узбекскую дыню. Маша, легко двигаясь на пуантах, как птичка, почти впорхнула в самый его центр и замерла в ожидании музыки. Когда виолончель взяла первую протяжную ноту, она будто вынырнула с глубины на поверхность воды, оставив где-то там заполненный гостями зал. Здесь она была совсем одна, наедине с музыкой Сен-Санса и своим образом. Лебедь, который вот-вот должен умереть. И хочет жить сильнее, чем когда-либо прежде.
Сначала мелкое-мелкое перебирание ногами – падебюр. Лебедь отчаянно машет руками-крыльями, то опуская, то поднимая голову, чтобы увидеть солнце. Оно удерживает его здесь, не давая соскользнуть в вечную, беспросветную тьму. Но сил все меньше, а солнце все ближе к горизонту. Смерть ужасает, потому как никто не знает, что же случится потом. Но для тех, кто остается жить, важно, чтобы ты встретил эту неизвестность, не показывая своего страха. Она поднимает взгляд и гордо смотрит поверх всех, на галерею с позолоченными колоннами и свисающие с потолка канделябры. Сразу вслед за тем опускается на одно колено, наклоняется почти до земли. Напрягаясь как только можно, вновь встает и делает шаг назад. Крутится на месте, хлопает бессильно крыльями. И снова падает на землю. Бьется, пытаясь взлететь, но крылья уже не подвластны лебедю. Он выгибает шею, чтобы в последний раз взглянуть на мир, который должен оставить. Еще один, последний, взмах, и сил больше нет. Лебедь падает на грудь, едва-едва трепещет – и постепенно замирает…
Бутадеус, ни на секунду не отрывавший глаз от Маши, вдруг почувствовал, как у него в груди словно что-то тихонько закапало: «кап-кап». С каждым движением балерины капéль становилась все слышней, он уже почти не слышал музыки, только это самое «кап-кап, кап-кап». Так, все громче и громче, стучало его сердце. В каждом движении Лебедя он узнавал ту самую Марию, что сумела воскресить в нем что-то истинное, что остается в любом, даже самом ужасном злодее. Когда лебедь вот-вот должен был умереть, Бутадеус почувствовал чей-то взгляд на своем лице. Его оруженосец, Патрик, с изумлением наблюдал, как в глазах безжалостного рыцаря блестит что-то вроде одинокой слезы. Резко отвернувшись в сторону, Бутадеус тихо, но очень властно и злобно прошипел:
