— Очень рад, — сказал Икбал, — но я хочу остаться здесь, с тобой, Фатимой и Марией… Я хочу освободить других детей из рабства…
— Ты будешь продолжать нам помогать, — успокоил его Эшан-хан, — ты слишком много для нас значишь, ты ведь знаешь. Но если у тебя получится стать хорошим адвокатом, ты принесешь гораздо больше пользы… Да, и для Фатимы есть новости: мы наконец нашли твою деревню и твою семью. Ты можешь вернуться домой!
Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди: мой дом! Я едва помнила, какой он! А моя мама? Мои братья?
Мне вдруг захотелось плакать. Глупость какая! Столько прекрасных новостей, а я в слезы. Просто я почувствовала, что вот-вот закончится важная часть моей жизни. Я свободна и наконец вернусь домой. Икбала наградят по заслугам за все, что он сделал. Чудесно же! Разве такое могли мы представить, когда терпели издевательства от Хуссейна?
Я уверена, что плакала от счастья.
Как же быстро пролетели две следующие недели! Я помню их смутно, словно обрывки сна. Большой розовый дом кипел и бурлил. Все бегали туда-сюда, озабоченные приготовлениями к поездке. Нас осаждали пакистанские и иностранные журналисты, жаждущие узнать о премии. Сад походил на военный лагерь. И каким грустным, но полным надежды был каждый закат. Сколько еще осталось? Девять дней.
Помню Эшан-хана, рассказывающего что-то в три микрофона. Незнакомца, фотографирующего всех подряд. (Нужно было попросить себе фотографию — осталась бы на память.) Двух наших собак, перепуганных всем этим шумом, с поджатыми хвостами. Женщин, которые, зажав во рту булавки, шили Икбалу костюм на западный манер для церемонии награждения: пиджак, брюки, красивый синий жилет из теплой ткани, потому что там холодно.
Икбал в одних трусах. Он стесняется мерить брюки и огрызается на меня:
— Чего смотришь?
А я показываю ему язык.
Икбал посреди пустой комнаты, повторяющий речь, которую он будет произносить в Швеции и Бостоне. Через каждые шесть слов он сбивается и просит меня:
— Фатима, давай, помоги! — И я беру листок с текстом, написанным Эшан-ханом, и, все еще читая с трудом, подсказываю ему нужную фразу:
— Каждый день в Пакистане семь миллионов детей встают до зари, чтобы работать весь день, до захода солнца. Они ткут ковры, обжигают кирпичи, трудятся в поле с мотыгой, спускаются в шахты. Они не играют, не бегают. И никогда не смеются. Они рабы, и на ногах у них кандалы…
— …до тех пор, пока в мире будет хотя бы один ребенок, лишенный детства, ребенок, которого бьют, над которым издеваются, никто не сможет сказать: «Меня это не касается». Неправда — это касается всех. И неправда, что нет надежды. Посмотрите на меня: у меня была надежда. А у вас, господа, должна быть смелость посмотреть этой правде в лицо…
Сколько осталось? Шесть дней.
Страшный ливень, вода рекой течет по улицам. На редкость тихий, спокойный день. Жена Эшан-хана обнимает меня, называет «бедной малышкой» и сообщает, что моей мамы больше нет, а мой старший брат Ахмед теперь глава семьи. Он очень хочет меня увидеть, а вообще, похоже, собирается уехать — далеко, неизвестно куда, на поиски счастья в другую страну, где, как он говорит, для всех есть достойная работа. Еще он хочет взять с собой меня и младшего брата, Хасана.
И вот я тайком пробираюсь в спальню Эшан-хана и его жены, открываю старый шкаф с единственным в доме зеркалом, где можно увидеть себя во весь рост, и хорошенько рассматриваю себя в это зеркало. Наверное, в первый раз в жизни. И вижу, что я худая, волосы взъерошены. Я сильно выросла — мое старое платье стало совсем коротким, почти открывает коленки. Может, пора уже надевать хиджаб. Надо сказать жене Эшан-хана.
Мы договорились, что я вернусь домой после отъезда Икбала. Мне обещали сообщать все новости, а если мне действительно придется уехать в другую страну, сначала я смогу вернуться сюда и со всеми попрощаться.
В последнюю ночь в большом доме мы с Икбалом оба, не сговариваясь, встали с кроватей, встретились в гостиной и долго-долго разговаривали, как раньше в мастерской у Хуссейна.
О чем мы только не говорили.
Следующим утром, на рассвете, мы провожали Икбала и Эшан-хана в аэропорт. Мы с Икбалом вдвоем сидели на заднем сиденье машины. День был ужасно ветреный. Потом с террасы мы видели, как они сели в самолет. Они помахали нам рукой на прощанье, такие маленькие и далекие.
Самолет взлетел — было слышно, как шумят моторы, — и стал подниматься все выше и выше.
Икбал оседлал самого большого воздушного змея.
Сердце у меня билось сильно-сильно, и странное чувство сжимало мне душу.
Самолет исчез на горизонте.
«Интересно, какая она, Америка», — подумала я.
Я не могла представить тогда, что больше его не увижу.
Меня отвезли домой. Из всего долгого путешествия я запомнила фургон, который подпрыгивал на всех ухабах. Еще помню поля, то зеленые, то серые, затопленные. Помню людей и животных, работавших в поле. Помню немощеные дороги в грязи.
При виде каждой кучки домов я думала: «Может, это моя деревня?»
Я совсем ничего не помнила.
Мужчина, которому Эшан-хан доверил меня, был очень добрым: он все болтал и болтал, чтобы отвлечь меня, словно понимал, что я испытываю. Мне хотелось вернуться к своей семье, но в то же время мне было грустно.
Наконец мы приехали. Ахмед стал настоящим мужчиной. Хасан, младший, был выше меня. В хижине я понемногу узнала наши старые вещи. Потом сама нашла дорогу к колодцу, по которой столько раз ходила, стараясь удержать на голове кувшин с водой. Даже буйвол был тот же, только старый и облезлый.
Я готовила, убирала, помогала в поле, как когда-то, конечно, делала моя мать. О долгом путешествии в поисках удачи, которое нас ожидало, я знала мало, и меня это не интересовало.
Проходили дни, которые в деревне казались длиннее.
Я получила письмо от Марии и побежала читать его в заросли тростника.
Она писала: «Здесь у нас все хорошо». Эшан-хан звонил, один раз из Швеции и два — из Америки. Она разговаривала по телефону с Икбалом, у него все было отлично: он произнес свою речь в Стокгольме и ни разу не запнулся, а в конце все эти богатые и красивые люди со всего мира поднялись со своих мест и аплодировали ему.
И в Америке, в Бостоне, его тоже очень чествовали и все хотели с ним познакомиться. А когда ему вручали премию, некоторые женщины плакали. Икбал жаловался, будто ему жали новые ботинки. И передавал мне огромный привет. Скоро они должны были вернуться, и Икбал собирался немного побыть дома с семьей, потому что приближалась Пасха, праздник, который для христиан, таких как Икбал, такой же важный, как для нас Рамадан. Мария надеялась, что у меня тоже все хорошо, и спрашивала, как дела в деревне. Она еще мне напишет.
«Целую. Мария».
