Чтобы подать пример, я обратилась к юному итальянцу, уже долго сидевшему между нами, и указала ему на свои туфли тем повелительным жестом, который так хорошо понимают собаки и который означает: «К ноге!» Приказ был очевиден. Однако он тут же заколебался, не уступить ли место более проворному конкуренту — молодому человеку, который, оказывается, уже какое-то время, даже не замеченный мною, стоял возле меня на коленях, выпрашивая взглядом позволения заменить собой нерешительного итальянца. По одному лишь движению моих век он ловко перевернулся и вытянулся на спине под прямым углом к банкетке (эта деталь имеет значение), положив голову между моих ступней, обутых в черные лакированные туфли. Не довольствуясь тем, чтобы просто лизать верх туфли, чем ограничивался мой молчаливый приказ (того, что он может пойти дальше, перешагнуть этот порог эксгибиционизма, первый этап, я не предвидела) — так вот, вместо того чтобы просто лизать верх туфли, он приподнял ее обеими руками, благоговейно, словно это было сокровище, которого ему позволили коснуться лишь по счастливой милости судьбы. Он провел ею по лицу, поглаживая себе лоб, щеки, нос, губы подошвой, которую едва ли хорошо очистила щетка-коврик у входа. Он втягивал носом ее затхлый запах, впитывал его и был наверху блаженства. Вначале я просто наблюдала за ним, никак не реагируя. Я смотрела, как моя туфля скользит по бледному лицу, которое с кошачьей чувственностью трется о лакированную поверхность. Вскоре я была полностью захвачена этим зрелищем. Он высунул кончик языка, словно чтобы попробовать каблук на вкус, и — невероятно! — действительно это сделал: с силой всадил острый тонкий каблук между крепко сжатых губ и медленно просунул его внутрь, весь целиком. Потом принялся двигать каблук вверх-вниз, постепенно все более резко, и это движение невольно передалось моей ноге. Вся моя чувственность ушла туда, в каблук, в это продолжение моего тела, в глубине которого собирался любовный сок. Словно бы я сама теперь заставляла двигаться вверх-вниз этот оживший отросток, от которого исходила тайная сладострастная пульсация, передающаяся подошве ноги, наэлектризованной до самых кончиков ногтей; словно бы я сама погружала его в полуоткрытые в экстазе губы и снова вынимала, поблескивающий от слюны.
Потом я увидела, как молодой человек закрыл глаза и его ладони вяло распростерлись на полу. Тогда, понемногу вытягивая ногу вперед, я с помощью другого каблука начала расстегивать пуговицы его рубашки, одну за другой, вплоть до растущего вздутия под ширинкой голубых джинсов, затем просунула каблук между кожей и тканью и, с силой вдавливая острие в кожу, прочертила красный след между разошедшимися полами рубашки. На его безволосом загорелом теле пунктиром выступили капельки крови, превратившиеся в тонкие горячие струйки. Да, конечно, они должны были быть горячими, даже обжигающими… Я вылила на него содержимое недопитой бутылки пива, которую все еще держала в руке. Капли этого желтого теплого дождя стекали ему на грудь, на искаженное лицо, впитывались в одежду. Я опустилась на колени, чтобы поцеловать его увлажненные губы.
Все, что меня окружало, исчезло за пределами моей вселенной, которая свелась к одному-единственному, отрезанному от всего остального, самодостаточному зрелищу: американец лет двадцати, с короткими белокурыми вьющимися волосами, без имени, без прошлого, распростертый у моих ног, одетый в рубашку в мелкую клетку, джинсы и кроссовки; ничто не могло бы выделить его из толпы ему подобных, даже браслет из белого металла, который он носил на правом запястье, если бы не одно: сейчас он был для меня единственным, кто находился в центре окруженного пустотой пространства, в котором существовали только он и я. Как будто бы мы были одни, я соскользнула с банкетки и присела на корточки у него над головой. Как будто бы мы были одни… Однако я крест-накрест закрыла ладонями лицо, чтобы не было слышно моего прерывистого дыхания, участившегося в тот момент, когда я почувствовала под своей расстеленной по полу юбкой, как его язык ласкает кожу моих бедер сквозь эластичную ткань сетчатых колготок. Мне показалось, что я сейчас кончу, прямо здесь, на публике…
Когда, гораздо позже, я очнулась и отняла руки от лица, то, разумеется, увидела, что мы окружены отнюдь не пустотой, а многочисленными зрителями, чьи взгляды были прикованы к нам. Часть собравшихся, включая мою подругу и ее итальянца, сидела на банкетках позади нас, на некотором расстоянии, словно для того, чтобы освободить пространство, где мы были бы одни и видны со всех сторон. Другая часть была перед нами: человек двадцать мужчин стояли полукругом, вплотную друг к другу. Сколько времени они уже наблюдали за нами, неподвижные, молчаливые? И кто бы мне сказал, еще совсем недавно, что я вовсе этого не испугаюсь, и даже более того — что, окрыленная собственной смелостью, все еще стоя на коленях, я сама начну разглядывать их по очереди, одного за другим? Один из них отвернулся и ушел. Другие выдержали мой взгляд, и я понимала, что они останутся на месте, что бы ни случилось — пока я буду предоставлять изысканные блюда для утоления их терпеливой страсти.
Но момент был упущен, и юный блондин понял это по моей недвусмысленной улыбке. Он поднялся с пола, встал передо мной на колени, поцеловал мне руку и сказал «Спасибо» по-французски. Я погладила его по волосам, жестким от засохших пивных капель. «Спасибо»… Это единственное слово, которое свяжет нас в будущем.
Он поднялся и исчез, пройдя между стоявшими полукругом зрителями, которые почти сразу же разошлись. Несколько мужчин приблизились, чтобы получше разглядеть меня и заговорить со мной. Один из них, лет тридцати, очень утонченный, выглядевший настоящим денди в своем костюме-тройке и саржевом галстуке, произнес: «It was wonderful». И я почувствовала себя польщенной, как актриса, сошедшая со сцены, которую взволнованно уверяют, что она была «абсолютно неподражаема». Еще и сейчас я не перестаю этому поражаться[1].
Как бы то ни было, эти мужчины со своими бесхитростными восторгами убедили меня, что я в самом деле устроила им роскошный спектакль, и что сами они были примерными статистами (восторженными и немыми) в этом спектакле, который я разыгрывала лишь для себя одной.
Позже я снова заметила этого молодого человека — он смотрел на меня издалека, в одиночестве сидя на маленькой лестнице, ведущей в бар. Я подошла и тоже села на ступеньки рядом с ним. Когда я сказала, что живу в Париже, он воскликнул: «Как бы я хотел побывать там с вами!» Потом добавил: «Your slave». На его рубашке кое-где виднелись засохшие пятнышки крови.
Вечеринка была уже в разгаре, когда один из зрителей принес мне цепочку, найденную под «моей» банкеткой. Я вспомнила медаль, раскачиваемую золоченым носком босоножки. Заинтригованная находкой, я принялась изучать ее, держа на ладони маленький овальный золотой медальон. Я рассматривала прилипшие к нему ворсинки ковра. Как выяснилось, напрасно — тем временем мой спутник исчез.
