Таким образом я случайно обнаружила в конце сужающегося коридора небольшое помещение с низким потолком, разделенное на несколько частей серо-стальными плюшевыми портьерами и устланное широкими темно-фиолетовыми подушками. Отсутствие окон создавало впечатление, что находишься в подземном укрытии или комфортабельной тюремной камере. Здесь я нашла странное трио, которое уже заметила раньше в большом зале: очень молодая женщина, на сей раз брюнетка, изящная, с тонкими чертами лица, сидела верхом на деревянной перегородке. Ее одежда чем-то напоминала костюм цирковой наездницы. Взгляд ее был затуманен, она болтала ногами. У ее ног с таким же мечтательным видом сидели двое мужчин, гораздо старше ее, одетые лишь в черные сетчатые трико, обтягивающие их от ступней до основания шеи. На одном из них, с напудренным лицом, кроме этого, был женский парик, туфли на высоких каблуках и широкий черный кожаный пояс, украшенный буквой «М», выложенной из железных заклепок.
Три этих персонажа представляли собой примечательную картину, довольно двусмысленную. Я не могла точно определить, какие между ними отношения, пока не увидела их здесь, в одном из отгороженных закутков: она, сидя по-турецки, рассеянно смотрела — вместе с еще несколькими остановившимися возле них зрителями — как трансвестит, зарывшись в подушки, небрежно позволял ласкать себя другому, который, судя по всему, играл мужскую роль. Они, очевидно, нарочно делали это напоказ.
А теперь мне нужно рассказать о короткой сценке, которая произошла в этот вечер (или в другой, неважно). Молодой человек, почти мальчик, очень бледный и уродливый, вытянулся на полу рядом с лестницей-стремянкой. Молодая девушка встала прямо над ним, расставив ноги, и, осторожно приподняв подол легкого платья в цветочек (дело было летом) до самых ягодиц, чтобы не забрызгать его, обильно помочилась ему на лицо. По контрасту с ее милым, лишь слегка накрашенным личиком начинающей продавщицы ее поступок меня ошарашил. Зачем она это сделала? Первым моим предположением было, что ради удовольствия: ей нравилось, когда партнеры мочатся друг на друга. Потом пришла другая идея: просто по доброте душевной, потому что тот несчастный сам так захотел. Могло быть и так, что он, чтобы добиться этого, украдкой сунул ей в руку несколько сложенных долларовых бумажек. Я знаю, что так обычно и делается. Еще одно предположение: она сделала это из любви — чтобы доставить удовольствие какому-то другому мужчине (или женщине), который, вместе с другими зрителями, наблюдал, стоя в отдалении. Эта неуверенность, мало-помалу овладевающая мной, замутняет и самые недвусмысленные сцены. Были ли они, по зрелом размышлении, такими уж понятными? Не мог ли молодой блондин, похожий на преданного щенка, сам попросить (или даже потребовать, кто знает?) у своей очаровательной госпожи этого публичного унижения? Как знать? Да, впрочем, и чего ради?
Мне вспомнилась Марианна, юная француженка, с которой я познакомилась несколькими днями раньше в «Дневной красотке», где она выступала в садо-мазо-шоу. Когда я стала задавать ей вопросы на эту тему, она подтвердила мою гипотезу: все мужчины — или любители, или просто любопытствующие, или сами практикуют теорию «господства и/или повиновения». В случае с женщинами все не так однозначно. Есть профессионалки, которые ищут случайных клиентов (как она, например), но было бы ошибкой полагаться лишь на одежду, чтобы их отличить. Обычные в таких случаях атрибуты (сапоги на шнуровке, кожа, каблуки-шпильки и т. д.) некоторые женщины носят с единственной целью — самоутвердиться. Не нужно также забывать, что некоторые профессионалки выступают в роли повинующихся, «жертв». Кстати говоря, я сама видела только одну импровизацию, где в роли «повелителя» выступал мужчина. Но это, я думаю, не показатель. Итак, приходится признать, что об этом нет точных сведений.
На самом деле, некоторые посетительницы весь вечер оставались в тени своих спутников, словно сопровождали их на вечеринку; были и весьма примечательные, и все не остались незамеченными. Я и сама, едва успев войти, оказалась под пристальным неотрывным наблюдением. Самые сногсшибательные cover-girls, какой бы огромной не была дистанция, отделяющая меня от их молодости и красоты, должно быть, испытывали, входя с надменным видом в «нормальные» заведения, то же самое, что и я в тот момент — одновременно будоражащее и тревожное чувство, что ты являешься предметом всеобщего вожделения. Правда, на мне было простое, без всяких украшений, черное платье со стоячим воротником, что профаны полагают признаком некоторой чопорности, но посвященные воспринимают как свидетельство определенных склонностей. Один мужчина даже отважился сделать мне предложение (речь шла о том, чтобы помучить его в туалете), которое я сразу отклонила, как слишком уж прямое. И потом, чужие «фантазии», разыгрываемые, проживаемые, выставляемые напоказ без всякого стеснения — это было для меня так ново!..
Когда я говорю «без стеснения», поймите меня правильно: по молчаливому соглашению, никто никого не заставлял действовать или подчиняться чужим действиям против воли. За этим следил мощный мускулистый охранник. Одетый в черное, опоясанный кожаным ремнем с заклепками и с такими же браслетами на руках, он расхаживал туда-сюда, следя за порядком, который, к счастью, не приходилось защищать. Он был здесь своим человеком и, кажется, пользовался всеобщим расположением. И немудрено — разве, проходя мимо нас, он не спрашивал: «Are you happy?» — что не предполагало никакого ответа, но придавало ему вид примерного ребенка?
Изумленная всем, что увидела, смущенная беззастенчивым поведением совершенно незнакомых людей, вначале я сохраняла осторожную позицию наблюдательницы. Впрочем, неудачного высказывания моего спутника, университетского преподавателя, оказалось достаточно, чтобы удержать меня от всякой инициативы. Он произнес слово «цирк», в котором было нечто обескураживающее для чувствительных душ, боящихся столкнуться с насмешливым непониманием. Я решила in petto: 1) в его присутствии сохранять сдержанность; 2) вернуться сюда в другой раз, как можно быстрее; 3) позволить себе, коль скоро приняла такие решения, несколько маленьких отступлений от правил, которые остались бы незамеченными моим спутником.
Несмотря ни на что, немые призывы были слишком искушающими, и мне очень хотелось удостовериться, что «это действует». Это и в самом деле действовало, и очень сильно: губы не противились укусам, а груди — царапанью ногтями. Напротив. Мимолетные касания вызывали такую острую реакцию, о которой я даже не подозревала. Да, мне обязательно нужно было вернуться, чтобы зайти дальше в головокружительных исследованиях чужих обжигающих прикосновений.
В следующий раз я пришла сюда вместе с подругой, высокой, стройной, очень элегантной, о которой большинство знакомых говорили: «Все еще красива». «Все еще красива!» Горькая сладость этого комплимента приводила ее в отчаяние — ее, по-прежнему, как и в двадцать лет, неравнодушную к юным воздыхателям! Но ее время ушло, и она это знала. Она ничуть не цеплялась за ухажера, который у нее оставался, сознавая (о, насколько хорошо!), что этим полностью растопчет свое самолюбие, а ради чего? Ради того, чтобы получить иллюзорную отсрочку приговора.
Однако при желании она могла бы отбросить убийственное наречие, это «еще», которое так ее терзало, и остаться «просто красивой». Впрочем, такой она, очевидно, и была в глазах молодых людей, которые не оставляли ее в покое, стоило нам расположиться на неудобных банкетках. Лесть, которую ей расточали в былые времена, она снова нашла — здесь и сейчас. Но хотела бы она, для того, чтобы «они оказались у ее ног», загнать их туда или даже равнодушно отшвырнуть? Знала ли она сама об этом?
