Я молча кивнул, и Щеглов продолжил:
– Я имел удовольствие слышать ее на одном из музыкальных вечеров. Она все так же талантлива и все так же безобразна. Что за несчастье для женщины – иметь такой волшебный голос, а к нему такое грубое и цыганское лицо? – с беспардонной откровенностью продолжал рассуждать мой друг. – Тем более странными кажутся все эти ее любовные истории.
– Что вы имеете в виду? – уточнил я, едва не захлебываясь от гнева, но все же стараясь держать себя в руках.
– Ну как же?! Уж вы-то должны понимать! Говорят, будто она – этакая Цирцея. Среди ее любовников были и этот композитор Сен-Санс, и ее учитель Лист, сын ее приятельницы, этой странной писательницы Санд, – кажется, его зовут Морис, и даже друг ее мужа Ари Шеффер – говорят, у них завязался отчаянно страстный роман, пока он писал ее портрет, вообразите себе. Да, впрочем, и вашу фамилию называют в этом ряду…
– Гнусная ложь! – воскликнул я порывисто.
К щекам моим прилила кровь. Может ли быть правдой все, что говорит этот человек? Может ли быть, чтобы моя Полина, этот ангел, идеал, воплощение чистоты и непорочности… Может ли быть?.. Просто грязные сплетни и ничего больше, ведь если ей приписали роман со мной – точно так же могли оговорить перед всем светом, приписав ей порочные отношения с другими.
– Решительно все это не более, чем сплетни, – успокоившись, сказал я уверенно. – Никогда в наших отношениях не было ничего, кроме дружбы и уважения. И, уверен, все остальное – такая же грязная ложь.
– Что же, может, и так. Вот, скажем, и мсье Дюма считает, что все это не более, чем сплетни. Зачем этой женщине заводить романы с мужчинами, когда она… другая?
– Вот именно, – кивнул я, не поняв его намека. – Она совершенно не похожа на всех этих красоток с пустым и лживым сердцем, которые думают лишь о поклонниках и нарядах.
– Ну да, ну да, – кивнул Щеглов и неприятно улыбнулся. – Мадам Виардо, видимо, все больше думает о поклонницах…
Я потерял дар речи.
– Что вы хотите этим сказать?
– Только то, что мадам Виардо, хоть и вынуждена была выйти замуж, всегда оставалась любительницей не мужского, а женского пола. Вы ведь знаете ее подругу Аврору Дюпен, которая пишет книжки под псевдонимом Жорж Санд? Эту женщину отличают ее странные пристрастия, и, говорят, она сумела передать их и мадам Виардо. Недаром она постоянно носит мужские костюмы – верх неприличия, вы не находите? – и ведет себя, как мужчина. А мадам Виардо тоже не так давно начала играть на сцене мужские роли. О, конечно, говорят, что это лишь очередное свидетельство ее несомненного таланта, она может с успехом исполнить любую партию. Но в нее и впрямь стали влюбляться не только юноши, но и девушки, и со своими поклонницами она тоже поддерживает самые близкие дружеские отношения. Все это, конечно, слухи, слухи, но, как бы то ни было, за ее волшебный голос ей готовы простить любые странности и сомнительные поступки…
Я больше не мог этого выносить ни секунды дольше и под благовидным предлогом сумел выставить приятеля из своего дома, но покоя мне больше не было. Ядовитые семена сомнений и подозрений упали в мою душу и дали такие же ядовитые ростки. Я не мог думать теперь ни о чем, кроме того, что сказал мне мой приятель. Может ли быть так, что Полина, которой я восхищался, чьей любви желал больше всего на свете, оказалась настолько испорченной? Быть может, я не смог добиться ее любви лишь потому, что она в принципе не могла полюбить мужчину?
Нет, этого не может быть! Гораздо вероятнее, что и впрямь ее цыганский темперамент наконец проявился и, как ее сестра Мария Малибран, она решила отдаться любви, которой была лишена долгие годы. Может ли такая фантастическая, прекрасная женщина жить, подобно тихой мещанке, всю жизнь храня верность своему мужу?
Как, однако, сумела она обмануть меня! Ведь я все эти годы был рядом с ней – и ничего не замечал! Но, быть может, я оттого и не замечал ничего, что замечать-то ровным счетом было нечего?..
Такие сомнения терзали меня еще долго. Два года, проведенные в разлуке с Полиной, почти стерли из моей памяти подробности нашей дружбы, оставив лишь расплывчатые и сладкие воспоминания с примесью горечи, которая теперь делалась все отчетливее.
Не стоит ли и мне теперь постараться забыть ее? Ограничиться лишь дружеской перепиской, интересоваться, как дела у моей дочери, но не делать никаких намеков на мои чувства, которые – теперь я это ясно вижу – навсегда останутся без ответа? Но как смогу я, сидя здесь, в Спасском, в одиночестве, забыть ее, когда все мои мысли полны лишь ею одной?..
Однако внезапно пришли новости гораздо более радостные – полицейский надзор был снят, и мне позволили выезжать в Москву и Петербург. Как я был счастлив! Немедленно я отправился в столицу – я был молод, богат и мне до смерти наскучила одинокая сельская жизнь. Я рассчитывал, что развлечения, на которые так щедра столица, позволят мне поскорее избавиться от душевной боли, сопровождавшей меня все эти месяцы, и радостно окунулся в вихрь столичной жизни.
Как сложно было моим друзьям, с которыми я не виделся долгие месяцы, узнать меня! Они привыкли видеть человека спокойного, рассудительного, погруженного в свои переживания и мысли – теперь же я разъезжал по загородным балам, ухаживал за хорошенькими девушками, у большинства из которых репутация была вполне определенная, увлекся одной прелестной полькой – ветреной, кокетливой и жеманной лореткой, проводил с ней за разговорами все ночи напролет, делал ей дорогие подарки; затем были другие увлечения, вино и шампанское без счета… Все это отвлекало меня, но быстро наскучило. Сколько можно дурачиться, – в мои-то годы – отдаваясь душой, телом и кошельком очередной красотке? В конце концов, я стал бывать все больше у своих дальних родственников – Тургеневых, которые жили на Миллионной улице.
Там собирались многие мои приятели – Дружинин, Анненков, Толстой, Панаев, Некрасов – на музыкальные вечера, которые устраивала Ольга Александровна, миленькая восемнадцатилетняя девушка, очень талантливая пианистка. Она была настолько талантлива и играла с таким чувством, что Толстой, приходя сначала в гости специально лишь для того, чтобы послушать Бетховена в ее исполнении, затем влюбился и стал за нею ухаживать.
Мне, признаться, тоже нравилась эта милая девушка, приятно было ее общество, но все же не настолько, чтобы, как заклинали меня мои друзья, немедленно на ней жениться.
– Послушай, – говорил мне Анненков, – лучшей партии тебе не найти. В твои годы уже, пожалуй, пора остепениться, завести дом и семью, покончить с холостяцкой жизнью, а Ольга – девушка прелестная, и влюблена в тебя без памяти!
– И правда, – поддерживали его другие, – если ты не женишься на ней – тебя надо тут же придать анафеме в Казанском соборе!
Раздумывая над этими словами, я продолжал бывать на музыкальных вечерах, которые доставляли мне удовольствие, приносил Ольге на суд свои рукописи, – кажется, у меня вошло в привычку читать вслух свои повести женщинам, которые мне нравились, – и однажды даже прочел ей вслух «Му-му», которую написал за время вынужденной ссылки в Спасском. Дочитав до конца, я посмотрел на Оленьку и спросил:
