Когда кто-то из твоих близких совершает самоубийство, мир вокруг тебя превращается в огромный дом, где все перевернуто вверх дном, где отражение в зеркалах оплавляется и тает, тень не стелется за тобой по полу, а взмывает к потолку и, словно чужая, отказывается повторять твои движения, цветы оборачиваются ужасными монстрами, человеческие шаги напоминают скрежет железа по стеклу, голоса звучат, как вой диких зверей, стрелки перестают бежать по циферблату, а из кранов в ванной вместо воды вырывается чудовищный вой, который пробирает до костей и еще долго отдается в ушах. Трудно придумать более подходящее место, чтобы получить весть о самоубийстве матери, чем забытый богом нищий город, наполненный баррикадами из мусорных контейнеров, дерьмом и злобными крысами. Я сказал брату, что не смогу приехать на похороны, хотя он, конечно, и так это знал. На вопрос о самочувствии отца он, должно быть, пожал плечами. “Держись, — сказал я брату, — будь сильным”. Сам я, как ни странно, почти не чувствовал боли. Я был готов мужественно отразить приступ горя, но оно все не наступало. Наверное, затаилось, чтобы застать меня врасплох, но, сколько я ни думал о Севилье, сколько ни воображал сцену маминой гибели, в сердце моем не было ни отчаяния, ни грусти. Я зашел в цветочную лавку у входа в парк и купил розы. Когда Лусмила поинтересовалась, откуда у меня цветы, я рассказал ей о смерти матери, утаив, что почти отыскал нубийца. В ответ на мое горькое признание: “Мама умерла”, албанка пожала плечами:
— Моя тоже.
Тогда я решился задать вопрос, мучивший меня в последние дни.
— За что ты на меня взъелась?
Ответом мне была солнечная улыбка.
— Ты что-нибудь выяснил?
Лусмила ждала меня в гостиничном баре, потягивая джин-тоник, на ней была маечка с коротким рукавом, на открытом плече красовалась татуировка в виде кораблика на гребне зеленой волны. На столе стоял непочатый стакан виски, и я предпочел думать, что албанка заказала его для меня.
— Да. В этом городе решительно негде спрятаться от вони. А ты?
Открытие Лусмилы как раз вернулось из уборной: высокий черноглазый красавец с массивной нижней челюстью, пышными волосами и мускулистым торсом, туго обтянутым майкой. Он представился, но я не запомнил его имени.
— Кандидат в модели? — шепотом поинтересовался я у Лусмилы, уступая ее приятелю место за столом и стакан виски.
— Это личное, — отмахнулась она.
Сначала я подумал, что интрижки албанки могут дать мне существенное преимущество, но тут же одернул себя: моя напарница не стала бы терять время на этого красавчика, не обладай он мало-мальски интересной информацией. А что, если мы имеем дело с организатором подпольных боев? Впрочем, я понятия не имел, насколько Лусмила продвинулась в своих поисках, а облегчать ей жизнь в мои планы не входило, так что я почел за благо подняться к себе в номер.
Наверное, мне полагалось всю ночь не смыкать глаз, пытаясь заглушить горе успокоительным, и предаваться светлым воспоминаниям о матери. Вместо этого я рухнул на кровать и после недолгого, но яростного сражения с пунктуальным, как всегда, зудом провалился в сон.
Утром меня разбудил телефонный звонок: звонил не мой мобильник, а телефон в номере. Прежде чем ответить — тут уж ничего не поделать, — я произнес скороговоркой: “Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, двадцать восемь лет, охотник на нубийцев…” Звонил один из африканцев, я так и не понял, кто именно. Во время разговора я недоумевал, откуда неграм стало известно, в каком отеле я остановился, и почему они не позвонили мне на мобильник. Потом я догадался, что в тот вечер они следили за мной, а тот, кто хвастался отличной памятью, на самом деле не стал утруждать себя запоминанием моего номера. Разговор вышел короткий:
— Я нашел то, что ты ищешь.
— Бойца?
— Я нашел. Бой будет завтра вечером.
— Да нет же, мне нужно увидеть его перед боем, мы ведь договорились.
— А как мы договорились?
Я, признаться, и сам не помнил, была ли обещана за голову нубийца какая-нибудь награда.
— В общем, нам надо встретиться до начала боя.
— Тогда приходи в парк магнолий прямо сейчас. Там есть качели для детей, садись на скамейку возле них и жди меня.
— Не знаю, смогу ли я прийти прямо сейчас. Вчера вечером… — Помолчав несколько мгновений, я медленно выговорил: — Моя мама умерла.
— Моя тоже, — ответил негр и повесил трубку.
Я не запомнил свой сон в подробностях, но мне совершенно точно снилось, будто я превратился в машину. Не знаю, что это была за машина, как она работала и для чего служила. Мне казалось, будто я истекаю кровью сквозь невидимую дырочку в груди. Над морем, в сторону города, плыли белые облака, аккуратные, как на детском рисунке. Мне ни с того ни с сего захотелось посетить мессу. Я должен был хотя бы отчасти искупить вину за то, что меня не будет на маминых похоронах. Мой отель располагался в двух шагах от кафедрального собора, и я, не теряя времени на завтрак, поспешил укрыться под его прохладными сумрачными сводами. Кроме меня на службе присутствовало около дюжины стариков, внимавших каждому слову священника так жадно, словно он и вправду мог сообщить им секрет чудодейственного средства, что дает силы пережить еще один день. Я честно старался усидеть на месте, но это было выше моих сил. Тогда я принялся бродить по собору, который еще не успели заполонить туристы с фотокамерами. Мое внимание привлекла фреска, на которой безымянный художник весьма правдоподобно изобразил мученичество какого-то святого. Одна из частей фрески прямо-таки просилась в какой-нибудь журнал для геев: на ней обнаженного святого, молодого и красивого, с мраморной кожей и отменными мускулами, пытали злобные римские солдаты. Сцена вышла на редкость экспрессивной, и я с удивлением ощутил знакомое покалывание в паху. Святой мне кого-то напоминал, но я, хоть убей, не мог припомнить кого; наверное, один из моих трофеев, в свое время пополнивших оферту клуба “Олимп”. Устыдившись, я вновь занял место перед алтарем, изо всех сил пытаясь справиться с возбуждением. Странная штука желание: оно охватывает тебя внезапно, набрасывается из-за угла, опутывает своими сетями, избавляет от всего наносного и фальшивого и низводит — или, наоборот, возвышает — до состояния зверя, идущего на зов инстинкта. Поэтому я предпочитаю желать конкретных людей: наличие ясной цели немного смиряет страсть, делает ее более приземленной, а значит, менее опасной.
Я уселся на скамью из крашеного дерева, возле коленопреклоненной старухи, погруженной в беседу со своим господом, и принялся размышлять о жизни, о мучениях святого, о том, кто позировал для фрески, что связывало художника и модель и не пожелал ли епископ, принимавший работу живописца, чтобы запечатленного на церковной стене красавчика наутро доставили к нему во дворец. Одновременно, благо встроенный в наш мозг кинескоп позволяет смотреть два фильма сразу, мешая кадры, я мысленно присутствовал в церкви, где отпевали мою мать.
Я покинул собор в легком смятении и направился в парк магнолий в квартале Аламеда. Гулять по утренней прохладе было приятно, но я не хотел опаздывать и потому, выйдя на многолюдный бульвар, в конце которого маячила громада Почтамта, наметил среди пешеходов соперника в борьбе за олимпийское золото. Так что до парка я добрался очень быстро и, увлеченный гонкой, даже не взглянул на слонявшихся повсюду негров. При свете дня мне удалось по достоинству оценить местную архитектуру, по большей части отвратительную. На бульваре царили гигантомания и неумелые подражания Гауди, двойные балконы и остроконечные, как на домиках гномов, крыши. Заголовки утренних газет сообщали о гибели пятнадцати иммигрантов: их катер затонул у берегов Кадиса, совсем чуть-чуть не дотянув до Барбате. Еще семьдесят три человека — впечатляющая цифра — оказались в руках жандармов. Сколько жизней я мог бы спасти, если бы не дурацкое поручение Докторши. Начинался сезон кораблекрушений, и охотникам надо было держать ухо востро, чтобы не упустить новые трофеи. Я думал о похоронах матери и тщетно пытался вспомнить, кого же мне напоминает мученик с церковной фрески. Такие сумбурные размышления помогали мне справиться с дыханием и не сбиться с ритма: чем дальше уносятся наши мысли, тем легче становится шаг. На цветочной кадке у входа в парк, возле раскидистого деревца, под которым уже валялся добрый десяток пакетов с мусором, сидел мой вчерашний знакомый, широкоплечий негр. На этот раз его проницательный взгляд скрывали солнечные очки с зеркальными стеклами, возвращавшие миру то, что мир хотел ему показать. На мысах начищенных до блеска ботинок негра играли солнечные блики. Описать смрад, царивший в этой части города я, пожалуй, не осмелился бы.
