— Зачем ему это, Шурик?
— Как зачем? Меня сплавить отсюда! Он давно на меня зуб точит.
— Зачем тогда он в контакт вступает с вами?
— А это одно другому не мешает. Вы знаете, что он на меня писал Данилову, будто я трубы утаскивал из ремстроя, и что шабашил, и что мать, мол, выпивает. Я ему поперек горла стою. Он мне ничего не может сделать, зато я ему такое могу подстроить, что он враз многого может лишиться. У меня что, мелкота. Ну, шабашки, ну, подвез-привез кому-то, обо всем этом Данилыч знает — и ни гу-гу, а вот он, — и тут Шурик едва не выругался матом, но сдержался, подавил гнев, — он такой бизнес делает, что ахнуть можно.
— Что же он делает?
— Дубленки. Ворует овечьи и телячьи шкуры, и я знаю, где находится мастерская. Пять скорняков у него в рабстве. Вы думаете, сколько дом его стоит?
— Тысяч двадцать долларов.
— Все сорок не хотите! А он еще закладывает фундамент под дом для сыновей. А на какие шиши? На пенсию одних собак не прокормишь. А он на мясе своих волкодавов держит. Миллионер. Он меня чуть не задушил, когда я с прикладом стал уходить. Машина там до сих пор моя стоит.
— Самосвал бросили?
— А я убег. Что оставалось делать. Мне теперь свидетель нужен.
— Я все равно не видел, где вы взяли этот приклад.
— Не важно. Мне надо, чтобы вы присутствовали, когда я буду от него самосвал выводить. Пусть все знают, что он на левом материале дома свои строит. Пусть меня привлекут, но и он от суда не уйдет. — Шурик заскрипел зубами и стукнул кулаком по столу. — Согласен?
— На что согласен? — не понял я.
— Быть свидетелем, — сказал Шурик. — Должен же я на работу ехать. А без вас он меня и к машине не подпустит.
Когда мы подошли к двору Соколова, хозяин крикнул:
— Можешь забирать свою колымагу вместе со своим асфальтом.
Шурик, не сказав ни слова, уехал.
— Ну и ракалия, — прохрипел Соколов, обращаясь ко мне. — Сто раз зарекался не связываться, а вот опять черт попутал. Делов на копейку, а разговору на сто рублей. Слыхали? В машине приклад от вашего ружья нашелся? Надо сказать Данилычу. Улика как-никак.
Соколов засеменил в сторону своего дома, захлопнул калитку, и я только сейчас обратил внимание на то, что его калитка обита железом и запирается на ключ, и двери входные тоже обиты железом, и на амбарах каменных поставлены железные решетки. А какие собаки у Соколова! Сильные, мощные. И сам Соколов кряжист, крепок, проворен. Только вот что у него на уме — трудно понять. Мне по крайней мере.
Новое сатанинство
Однажды Соколов зазвал меня к себе и давай нашептывать на ухо:
— Вы от Шурика подальше, он у Касторского служит.
— А кто такой Касторский?
— Мафиози, развратник, бандит. Недаром его Кащеем прозвали.
— И что же делает у него Шурик?
Соколов расхохотался:
— Собачьим артистом служит.
Я потом разговорился с Шуриком с целью узнать, что же такое представляет собой его должность — собачий артист; но он опередил меня:
— Хотите хорошо зарабатывать? Сто баксов в день и на полном пайке с выпивкой. — Он вошел в дом и вышел оттуда с двумя банками голландского пива "Амстердам? 10". Редкое и довольно крепкое пиво.
— Где взял?
— Хозяин дал.
— Касторский?
— Кто же еще.
— И что ты у него делаешь?
— Изображаю питбуля.
— Кого?
— Это пес такой. Порода. Вас бы он взял и в гладиаторы. Там все пятьсот могут заплатить за победный бой — и триста за поражение.
— Какой бой?
— Обыкновенный, гладиаторский. Вас одевают в собачью шкуру, и вы вступаете в бой с какой-нибудь овчаркой или московской сторожевой. У него там всякое зверье — и лабрадоры, и колли, и сенбернары, и датские доги. Но самый страшный, это, конечно, мастифф — у него член больше двадцати сантиметров. Все они приучены с девками швориться. Спартаковцы.
— А ты Долинина знаешь? — спросил я.
— Кто ж его не знает. Он в корешках с Касторским. Они собачками обмениваются.
Как же все в этом мире повязаны, думал я. И как всё исторически сплетено и спутано в один чудовищный узел. Работая над своими "12 блаженствами" (в основу взята Нагорная проповедь Христа), я неожиданно для себя вышел на тему противоборства, если можно так выразиться, апостола Павла и императора Нерона. Нерон тоже любил гладиаторские состязания, когда на живых людей в овечьих шкурах выпускали голодных львов и шакалов. Он устраивал оргии с девицами и собаками, с живыми кострами, когда девиц обливали растительным маслом и использовали вместо светильников в нероновских садах. Я разрабатывал сюжеты с казнью апостола Павла, с тайнами подземелий царя Ирода, где был казнен Иоанн Креститель и где томился апостол Павел, изредка навещаемый правнучкой Ирода Великого, Друзиллой, женой прокуратора Иудеи Феликса. И вдруг вот тебе живые слепки с древних аномалий — сегодняшние нероны, феликсы, друзиллы — и жизнь моя отныне в их руках. Не соврал же Долинин, когда поведал о своем разговоре с Касторским относительно моей судьбы. А может, и соврал, гнусный злодей, предложив мне во спасение написать для Кащея двадцать живописных сюжетов для его сауны. Легко проверить, впрочем. И во мне взыграл охотничий азарт: была ни была! Нет в мире ничего случайного. Через все казни суждено, должно быть, пройти! Бог даст, живым, возможно, останусь. И я сказал Шурику:
— А не обманет меня Кащей?
— Такого за ним никогда не водится.
Вечером мы пришли с Шуриком к Касторскому.
— Фу! — ласково пропел Касторский в сторону Шурика, и тот повалился на бок, подняв лапки.
— Я пришел, чтобы уточнить ваш заказ, — с достоинством сказал я.
— Какой заказ?
— Двадцать сюжетов для сауны…
— Ты что-то перепутал. Ну-ка, поясни…
Я рассказал о Долинине. Касторский схватился за живот:
— Ну и барбос твой друг. Ну и сука! Ну попляшет он у меня… А ты что, вправду художник? Мог бы это чучело нарисовать? — показал на Шурика.
— Мог бы.
— А меня? А меня? А меня? — раздались голоса за моей спиной. Я обернулся и увидел полуобнаженных девиц.
— Брысь, — шикнул на них Касторский, и те исчезли. — Что нужно, чтобы приступить к работе немедленно?
— У меня все есть: кисти, краски, разные жидкости. Можно холсты на подрамниках купить.
— Сколько берешь за портрет? — Я молчал. — Что молчишь?
— Я подумаю. А вдруг не понравится.
— И то верно.
