– Марианна Борисовна, дышите… да дышите же, черт! А то я вас прибью сейчас здесь, я вас прикончу сейчас на фиг!
С другой стороны бежала его жена врач-акушер Лариса и тоже кричала пронзительно:
– Дышите, вашу мать, умоляю, Борисовна моя дорогая, да дыши же, зараза! Слушай меня и дыши, я сказала!
За носилками неслась как раз та самая моя мать, которую упоминали все окружающие, неслась в пальто, а за ней операционная медсестра. Довольно пожилая солидная дама в белом халате и маске кричала моей маме:
– Нельзя, Нина Никифоровна! Что ж вы делаете?! Снимите немедленно ваше пальто на фиг (только другое слово)! Наденьте халат немедленно и бахилы!
И ведь что мама моя сказала потом, что ах, какие же они, вся эта операционная бригада, какие же великие, благородные и самоотверженные. В такой критической ситуации – ты только подумай! – эти возвышенные люди не забывали называть нас всех по имени-отчеству.
А следом за мамой бежала мама водителя моего мужа, уж что она говорила, история умалчивает, она несла мисочку с творогом и на бегу размешивала в ней ложечкой творог со сметаной. Потому что у моего мужа была язва, она обострилась во время моей операции. И ему надо было заесть боль.
Впереди процессии бежала операционная медсестра Виолетта Федоровна с фонариком.
Словом, спускались празднично, шумно, по-цыгански, с песнями и плясками. А реанимация в свою очередь, принимая тело (мое), гадала, выживу – не выживу.
Саша с Ларисой, чуть отдохнув, примчались наутро и выглядели вряд ли лучше меня, серой и уставшей. Доктор мой дорогой Василий Кондратич вообще никуда не уходил и ни минуты не спал. Он все время стоял надо мной, покачиваясь, держал за руку, мерил мне пульс и приговаривал: «Так-так-таак…» А моя девица в это время внимательно и сурово водила взглядом за медсестрами, прямо как-то не по себе – признавалась медсестра Вера, – смотрит взыскательно, ну чисто инспектор, я трижды руки обрабатываю под ее взглядом.
Пока меня вытаскивали с того света в реанимации, весь медперсонал бегал знакомиться с новорожденной, девочка тянула шею, чтобы рассмотреть гостя получше. Барышню нарекли «мисс роддом».
Был у меня, любопытной, шанс узнать, что там дальше, за чертой. Когда вдруг погас свет, и отключился аппарат, и кто-то, по рассказам болтливых медсестер, закричал:
– Она не дышит!
А через какое-то время:
– Уходит!
Я в это время уже погрузилась в такой нежный мягкий теплый покой, такую первозданную ласковую темноту, что мне совсем не хотелось оттуда выбираться. И вот-вот я должна была увидеть зовущий яркий свет и тот самый тоннель, но кто-то встряхнул меня и заорал:
– Дыши!
Я очнулась. Открыла глаза. А там свечи кругом. Тихо. Скорбно. Торжественно. Думаю: тааак…
Вдруг шепот чей-то:
– Слава богу!
Думаю: тааак!
Ну потом уже все стало понятно, мучительно, больно и не так интересно. А спустя какое-то время, уже гуляя с коляской в парке, я сверяла впечатления с одной приятельницей, которая тоже попала в похожую историю. И почувствовала она абсолютно то же, что и я: ласковое тепло и покой. И там ей было так же хорошо. И встречали ее там милые люди. И даже поболтали они о всяком. И она думала, что надо же как-то передать родным, оставшимся там, что и тут есть жизнь, и тепло, и, главное, любовь. Тот же самоотверженный Саша, реаниматолог, вытащил ее, как и меня, как многих других, обратно на свет божий. При этом растирая занемевшее усталое лицо ладонями, всем рассказывал, что такие вот случаи отнимают пять лет земной жизни. И уточнял:
– У врача.
Приятельница моя после своего возвращения-воскресения еще долгое время была милой, нежной, со всеми говорила ласково и приветливо. Уже потом позже стала, как обычно, огрызаться, хамить и материться. Но вот еще что – она какое-то время даже перестала носить очки, потому что зрение восстановилось. И легко она ходила по земле, ничего не болело, не беспокоило. И все видела и чувствовала по-другому. А потом постепенно, как она сказала, «очеловечилась». И все вернулось – близорукость, и боли в суставах, и перепады настроения, и алчность, и зависть, и ревность, и обжорство.
А Конан Дойл сказал однажды своей жене, что когда он уйдет, то обязательно подаст ей знак. Чтобы она за него не волновалась и о нем не плакала.
И что? Подал. Правда. Он дал знак. Через медиума. И сообщил при этом такие подробности, которые знала только жена Конан Дойла, после чего между ними с помощью этой самой женщины-медиума и установилась долгая связь. И Конан Дойл даже много надиктовал о том, как там. Пока его, видимо, не забрали для каких-то других важных дел…
Книжка даже обо всем этом есть. Я читала…
Тут на крыше ночью, хоть и мирным летом, а немного страшно размышлять об этом… Ой, почти стихи получились.
Интересно, что делает сейчас мой младший ребенок? Читает, наверное.
Как-то она, уже довольно взрослая девочка, наверное лет пятнадцать ей было, должна была вернуться из «Артека». Я все думала, что ей подарить к приезду. Мои родители всегда мне делали сюрпризы, когда я откуда-то приезжала. И я решила подарить ребенку комнату. Она до пятнадцати лет жила в комнате, где до нее жил ее брат. А потом, когда он уехал учиться, уступил ее своей младшей сестре. На стенах висели постеры, в разных углах комнаты были прицеплены дартс, чтобы швырять туда дротики, тренировать меткость. Да и книги были соответствующие. Словом, за несколько дней до встречи я вдруг поняла, что девочке нужно сейчас больше всего – свой мир, свое пространство, где ей будет уютно, где она будет чувствовать себя защищенной.
Короче, мы работали день и ночь. Мы купили ей светло-серую мебель, специально для девушки. И как раз к ее приезду комната была готова. Рано утром мы раскладывали в шкафах Линкины вещички и книги. Устанавливали компьютер и вешали гардины.
Она вошла в дом ужасно уставшая – шутка ли, из «Артека» ехать на запад Украины автобусом. Позавтракала. Пошла в душ. Мы только переглядывались, когда же она поднимется в свою комнату, когда же. И какая будет реакция.
Наконец, подбирая полы махрового халата, ребенок, сонный, разморенный, потопал наверх. Мы на цыпочках кинулись за ней.
– Аааааа… – тоненько протянула она.
– Тебе нравится?! – хором спросили мы. – Нравится?
Девочка прижала кулачки к щекам.
– Оооочинь. Очинь-очинь-ооочинь, – как птичка, звонко-напевно, повторяла она совсем как маленькая.
Вечером, когда она отдохнула, когда она рассмотрела свою комнату, куда позвала подружек и принимала их у себя уже как взрослая, с накрытым к чаю маленьким кофейным столиком, когда пришло время идти спать опять, она вдруг спросила:
– А это… мам, а где мои куклы?
Мы успокоили ее, ответив, что где-то они в какой-нибудь из коробок. Что мы все ненужные вещи сложили в коробки, заклеили и сложили на чердак.
