«Мое платье», — сказала Маргарет, внезапно занервничав.
«Моя рубашка», — сказал он таким же тоном.
И они оба снова расхохотались.
«Высохнут на солнце», — сказал отец и протянул ей руку.
Она взяла ее.
«Меня зовут Гай», — сказал отец.
«Меня — Маргарет».
Отец рассказывает эту историю совсем как голливудский фильм: на заднем плане все очертания расплывчаты, а вздымающаяся музыка фортепианного концерта Рахманинова заполняет звуковые пустоты их молчания.
— А куда делись студенты, которые пришли с ней на море? — как-то спросила я.
— Не знаю, — сказал он.
— А кто-нибудь еще был тогда в море? Как это она поняла, что тебя интересует именно она?
— Не знаю, — снова проговорил он.
— Что произошло потом?
Хотелось бы мне знать, правду ли он рассказывал. Было ли это на самом деле так романтично? Эта сцена полна деталей, но не фактов. Вернулась ли мать в университет с друзьями или отправилась с ним куда глаза глядят? Ведь должны же существовать какие-то практические вопросы, которые необходимо было решить в первую очередь.
— Потом мы поженились. — Отец говорил это резко, как будто я спрашивала о подробностях, походивших на список действующих лиц в конце фильма на экране.
И разговор складывался примерно так.
— Но она получила диплом? — спрашивала я. Я знала ответ заранее, но он никогда не прибавлял мне счастья. Мне хотелось, чтобы он изменился. — Она вернулась в университет и закончила учебу?
Отец всегда выглядел озадаченным, когда я спрашивала об этом.
— Нет, конечно, нет. Ей это было не нужно. Мы поженились.
Значит, так: мой отец хотел, чтобы я поверила, будто с тех пор они жили счастливо. Моя мать, Маргарет, перед которой, возможно, лежал многообещающий путь научной карьеры, отказалась от всего, чтобы выйти замуж и родить шестерых детей.
В моих грезах мама высокая, худенькая, с коричневыми волосами, смеется около моря. Почему я пришла именно к этому? Я просматриваю свадебный альбом, черно-белые фотографии, и отец на них никогда не выглядит как следует. Он должен быть полон неутомимой энергии, его глаза на них должны светиться свирепостью, каким угодно образом заставляя фотографа запечатлеть их правильно, схватить подлинную индивидуальность. По самой своей природе фотография — это застывание во времени, поэтому ей недостает главного — жизненной силы его личности. Остается видна лишь половина человека.
Рядом с ним моя мать выглядит такой молодой и красивой, ее волосы, вопреки той моде, длинные и прямые. Если уж отец был первым подлинным хиппи, то она была второй, сделанной из его ребра. Всегда она так выглядела или он изменил ее? Была ли мама, которую мы знали, той самой студенткой, так никогда и не закончившей университет? Видим ли мы на фотографии только половину этой женщины?
У меня есть бабушка с дедушкой — родители Маргарет, которые живут в маленьком домике в Лайм-Риджисе. Раньше я обычно проводила у них школьные каникулы, потому что папа всегда был занят, а на братьев нельзя было положиться. Я все еще иногда езжу к ним на уикенд. Им за девяносто. Дедушка каждый день сидит перед телевизором, разражаясь хохотом через определенные промежутки времени. По вечерам я подсаживаюсь к нему и смотрю программы, о существовании которых раньше не имела представления.
— Ты это видела? — время от времени кричит дедушка, похлопывая себя по ноге и посасывая кончики усов.
Я стараюсь понять, над чем он смеется. Раньше я всегда думала, что слишком мала, чтобы это понять. А теперь мне кажется, что он и сам не понимает. Хочет убедить себя, что все еще жив, что под блестящей лысиной еще активно работает мысль. Иногда он зовет из кухни жену.
— Миссис Харрисон! — кричит он. — Идите сюда и посмотрите на это.
Она приходит из кухни, вытирая руки полотенцем, и стоит перед телевизором секунд десять.
— Мне некогда, — говорит она. — И не смейтесь так много, мистер Харрисон, а то зубы выпадут.
Долгие годы я думала, что у стариков нет имен, что у них только фамилии, вроде мистер Харрисон и миссис Харрисон.
Бабушка прямо-таки жила на кухне; пекла, чистила, мыла пол, постоянно протирала губками желтую пластиковую поверхность мебели.
— Какие замечательные вещи можно купить теперь, — с удовольствием говорит она мне. — Такая поверхность отлично чистится.
Она очень худенькая и бледная, кожа у нее на шее собирается свободными складками.
У нее пятнистые, с синевой, руки, как будто ей все время холодно. Она все время хочет меня покормить.
— Возьми еще булочку с изюмом, моя хорошая, — говорит она. — Ты слишком худенькая. Все эти диеты — не для тебя.
Она часто думает, что я — Маргарет, что она сбросила пятьдесят лет и все начинает сначала. Мне нравится эта путаница. Она делает меня частью моей матери.
У них в гостиной висит большая, сделанная в студии и вставленная в раму черно-белая фотография Маргарет. Она сидит боком, но лицо повернуто к объективу; она смотрит через плечо. Длинная бледная шея, и кожа гладкая, без единого пятнышка. Темные волосы завязаны узлом на затылке, и она выглядит прекрасно, прямо как леди эпохи короля Эдуарда, грациозная и застывшая в прошлом, которого более не существует.
Каждый раз, увидев, что я смотрю на фотографию, бабушка рассказывает мне новую историю, совсем не похожую на предыдущие.
«Знаешь, это было перед тем, как она поехала в университет. Мистер Харрисон и я, мы оба очень хотели, чтобы у нас осталась память о том, как она выглядела: она только-только повзрослела. Посмотри на ее глаза — какая невинность!»
Или: «Это после того, как она вышла замуж. Помню, они приехали погостить у нас после свадебного путешествия, и Гай — твой папа, дорогая, — настаивал на фотопортрете. Нам это казалось очень дорогим, но он сказал, что платит он. Он настаивал».
Почему же у отца дома нет такой же фотографии? Почему фотографии из свадебного альбома — единственные, которые он хранит?
В Лайм-Риджисе фотографии моей матери развешаны по всему дому. Одиннадцатилетняя, с длинными, как палки, ногами и толстыми темными косами; трехлетняя, сидит в траве на корточках, собирая маргаритки, строгая стрижка в кружок, но глаза яркие и пытливые.
Здесь есть фотографии всех внуков и правнуков, которые прислал им мой отец, но бабушка плохо помнит имена. Также несколько свадебных фотографий; моя мать сжимает в руках букет белых лилий, две подруги невесты с завитыми, по той моде, волосами, в крошечных шляпках, и мои бабушка с дедушкой, как родители среднего возраста, совсем из другой эпохи, люди, которых я никогда не встречала. Я сидела и разглядывала эту картину много раз. Похожа я на нее? Хотела она быть моей мамой? Сидела ли я у нее на коленях, сжимала ли она меня в своих объятиях?
