Но что они задумали?
Как-то я поделился своими сомнениями с Цзоу Чжитуном, членом академии Ханьлинь,[28]и попросил у него наставления. Цзоу Чжитун обладал глубокими познаниями в конфуцианском учении, его труды превосходили сочинения остальных ученых мужей, но, пытаясь разрешить мои сомнения, он словно дара речи лишился и нес невесть что. Я понимал, что это вызвано страхом перед госпожой Хуанфу, но в голову пришло лишь одно: эх, был бы здесь монах Цзюэкун! Но он, к сожалению, удалился в свой монастырь на Горе Горького Бамбука.
Из-за занавески донеслись тихие всхлипывания. «Кто там?» — спросил я, отводя ее. Это был Яньлан. Глаза у него опухли от слез. Увидев меня, он перестал плакать и, бросившись на колени, стал просить прощения.
— Почему ты плачешь? Кто обидел тебя?
— Ваш раб не хотел обеспокоить вас, государь, но боль просто невыносимая.
— А что у тебя болит? Я сейчас вызову тебе придворного врачевателя.
— Ваш раб не смеет. Наверное, все скоро пройдет. Ваш раб не хочет беспокоить придворного врачевателя.
— Так ты скажешь мне, наконец, что у тебя болит? — Кроме печали на лице Яньлана притаилось еще какое-то странное выражение, и я решил выяснить всю подноготную, чтобы, как говорится, «отхлынула вода и обнажила камни». — Выкладывай по правде, — грозно произнес я с суровым лицом. — Если осмелишься обмануть меня или будешь молчать, велю позвать палача. Испробуешь плетей, сразу все расскажешь.
— Вот тут болит. — Указав рукой на свой зад, Яньлан снова заплакал.
Сначала я никак не мог взять в толк, что он имеет в виду, но потом из всех его недоговоренностей и путаного изложения все, наконец, прояснилось. До меня и раньше доходили смутные слухи о том, что принца Дуаньу и какого-то актера из города связывают отношения, наиболее меткое определение которым дал академик Цзоу Чжитун: «порочное поветрие „обрезанных рукавов"». Но кто бы мог подумать, что Дуаньу осмелится запустить свою руку в «обрезанном рукаве» во дворец, да еще коснуться ею Яньлана, моего фаворита. Я посчитал, что это еще одна демонстрация силы со стороны моего братца Дуаньу. Рассвирепев, я тут же велел вызвать Дуаньу в Зал Чистоты и Совершенства, чтобы призвать его к ответу. Личико Яньлана покрылось бледностью, он упал на пол и стал умолять меня не предавать случившееся огласке. «Если у вашего раба поболит немного, так это ерунда, — лепетал он. — Но если об этом узнают все, мне конец». Стоя у моих ног на коленях, Яньлан отвешивал поклоны, и его голова стукалась об пол с такой же скоростью, с какой толкут чеснок. Я смотрел, как он по-рабски пресмыкается, и мне вдруг стало до того противно, что я дал ему пинка под зад. «Убирайся с глаз долой, — велел я. — Это вовсе не для того, чтобы оправдать тебя. Дуаньу последнее время стал слишком заноситься и задирать нос, и я давно уже хотел наказать его».
По моему приказу палачи разложили перед залом орудия пыток. Когда все было готово, в Зал Чистоты и Совершенства вернулся посланный за Дуаньу евнух, который доложил, что четвертый принц Дуаньу одевается после ванны и скоро прибудет.
Придворные евнухи тайно усмехались, глядя на появившегося перед Залом Чистоты и Совершенства Дуаньу.
Горделиво выступая, тот подошел к столику, на котором были разложены орудия пыток. Как ни в чем не бывало, он взял маленький нож и стал вертеть его в руках. «Что за забава у вас сегодня?» — безмятежно обратился он к стоявшему рядом придворному палачу. Тот ничего не ответил, и я собрался было спуститься по ступенькам, как вдруг раздался пронзительный вопль Яньлана: «Его величество гневается, четвертый принц. Убегайте, скорее!»
Заслышав этот вопль, Дуаньу так перепугался, что даже изменился в лице. Он повернулся и побежал, приподняв полы теплого халата. Хлопая кожаными сандалиями, он прорвался через выстроившихся дворцовых евнухов с криком: «Матушка Вдовствующая Императрица, спаси!» В этом паническом бегстве он выглядел и жалко, и смешно. Устремившиеся вслед за ним евнухи через несколько минут вернулись и доложили, что Дуаньу действительно побежал прямо в Зал Парчовых Узоров Матушки Вдовствующей Императрицы.
План тайно применить к Дуаньу «дворцовое наказание»[29]сорвался. Свой гнев я выместил на осведомителе Яньлане, потому что не мог понять, как он мог так низко пасть. «Презренный раб, теперь ты отдувайся за Дуаньу!» И я приказал палачу влепить Яньлану триста плетей за то, что он помешал мне осуществить наказание. Однако наблюдать за мучениями Яньлана было невыносимо, поэтому, исполненный негодования, я вернулся в зал и слушал звонкие удары плети по его телу из-за занавески.
Я на самом деле не понимал, почему Яньлан проявил себя таким ничтожеством, и подумал, не передалось ли ему это от презренного кузнеца-отца. Может, его подлая душонка — следствие рождения в подлом сословии? Звонкие удары не стихали, вместе с ними доносились стоны и женственные всхлипывания Яньлана. Он не переставая твердил, что для раба немного боли — ерунда, главное — дела государства, и что он, раб, умрет без тени сожаления за то, чтобы государь и четвертый принц перестали ненавидеть друг друга.
Эти слова тронули меня, и, испугавшись, что тщедушный Яньлан может умереть под кнутом, я велел палачу прекратить наказание. Яньлан скатился со скамьи, где его секли, на землю, с трудом встал на колени и стал благодарить меня за оказанную милость. Персиковый румянец не исчез с его круглого личика, но щеки были залиты горячими слезами.
— Больно?
— Нет, не больно.
— Лжешь. Как может быть не больно после сотни ударов плетью?
— Ваше благоволение, государь, позволило вашему рабу забыть про боль.
Притворство Яньлана показалось мне забавным. Временами меня тошнило от его раболепия, но гораздо чаще мне это нравилось, я даже этим наслаждался.
В самом начале моего правления происходило множество непростых событий. Записки литераторов и ученых о том, как мирные времена во дворце и за его пределами сменялись периодами превратностей судьбы и житейских неурядиц, составили целые тома, а рассказы о том, что происходит при дворе, широко разносились по всему царству. Что касается меня, то самой незабываемой в памяти осталась первая зима моего правления.
В ту зиму мне исполнилось четырнадцать лет. Однажды, как раз после большого снегопада, я со стайкой юных дворцовых евнухов пошел к цветочному павильону играть в снежки. Рядом с павильоном стоял без дела котел для приготовления эликсира, которым пользовались при жизни моего царственного батюшки, и снегу там намело больше всего. Я случайно наступил на что-то мягкое, и, раскопав снег, обнаружил замерзшего в непогоду старого дворцового слугу.
