Весть о смерти Либоко потрясла и Массабу, и лагерь номадов. Санго Керим дал приказ своим войскам отойти. Этот день стал для него проклятым, и больше ни один удар не должен быть нанесен. Они вернулись в лагерь, шли медленно, молча, понурив головы, словно побежденная армия, а в Массабе уже слышались громкие причитания плакальщиц. Стенания доносились отовсюду. Город оплакивал одного из своих детей. Санго Керим послал Рассамилага сказать Сако, что он может спокойно хоронить брата. Воины-номады останутся на своих холмах. Будут объявлены десять дней траура. Война снова была приостановлена. Тело Либоко обмыли и обрядили. Его похоронили в дворцовом склепе вместе с его оружием. В течение десяти дней плакальщицы сменяли друг друга у его могилы, чтобы утолить жажду мертвого слезами живых.
~~~
В зале, где стоял катафалк, король Тсонгор встал. Его тело, изможденное давней смертью, стало таким худым, что местами казалось прозрачным. Катаболонга словно завороженный смотрел на своего короля. Он думал, что Тсонгор вернулся из загробного мира. Потом он взглянул на лицо короля и понял, что это горе, глубокое горе заставило его встать. И Тсонгор стоял так, открыв рот, но не издал ни единого звука. Он повел рукой, словно хотел что-то выразить, но не мог. Катаболонга опустил взгляд.
— Что ты хочешь от меня, Тсонгор?
Король не ответил и еще ближе подошел к своему другу. Застывшая маска смерти придавала его лицу такое выражение, что смотреть на него было невыносимо. Катаболонга снова спросил:
— Ты видел его, да? Ты видел, как твой сын прошел перед тобой? Ты бросился к его ногам, но руки твои не смогли обнять его. Или ты застыл в оцепенении? Не смог сделать ни шага? Ты увидел нежную улыбку Либоко? Не так ли? Да, так, я знаю. Но что ты хочешь от меня, Тсонгор?
В подвале снова воцарилась тишина. Катаболонга с недоумением смотрел на друга. Губы Тсонгора немного дрогнули. Катаболонга стал напряженно слушать. До него донесся какой-то отдаленный звук. Он весь превратился в слух. Тсонгор что-то тихо говорил. Твердил что-то одно и то же. Катаболонга слушал. Да. Это так. С уст мертвеца слетали одни и те же слова, они звучали все с большей силой. Пока не заполнили весь зал. Одни и те же слова, которые покойник без устали повторял, глядя в глаза Катаболонга.
— Верни мне… Верни мне… Верни мне…
Катаболонга не понял. Он подумал, что Тсонгор говорит о Либоко. Горестное чувство охватило его. Он готов был заплакать.
— Ты знаешь, если бы мог, я вернул бы тебе твоего сына, — сказал он. — Но я сам обрядил его в саван. Больше я ничего не могу сделать…
Тсонгор прервал его. Теперь его голос звучал громче и увереннее.
— Монету… Верни мне монету…
Он уже говорил так же, как говорил при жизни. Не тихим шепотом покойника, которому приятно хоть немного поговорить. Это был властный голос с хрипотцой, который отдавал приказы.
— Верни монету, которую я тебе дал, Катаболонга. Верни ее мне. Это выше моих сил. Все кончено. Я видел Либоко. Он улыбался. У него было рассечено лицо. Наши взгляды встретились. Он не остановился. Только его улыбка скользнула по мне. Пришло время вернуть мне монету, которую я дал тебе, Катаболонга. Положи ее мне между зубами и крепко сожми мои мертвые челюсти, чтобы она не выпала. Я умираю. Я не хочу больше видеть это. Нет. Они пройдут предо мною все. Один за другим. Все. За годы. Либоко первый. Я буду видеть, как медленно истекают кровью все мои близкие. Верни мне монету. Чтобы я почивал в покое.
Катаболонга продолжал сидеть. Подавленный, низко опустив голову, сидел он перед своим государем. Когда Тсонгор кончил говорить, он, живой, медленно встал и наклонился к трупу. Они снова были лицом к лицу. Как в тот давний день, когда он, ползун, бросил вызов победителю. Катаболонга не дрожал. Он смотрел прямо в глаза королю. Не мигая.
— Я ничего не дам тебе, Тсонгор. Ты сам захотел страдать, сам приговорил себя к мукам… Я ничего тебе не дам. Ты взял с меня клятву. А ты знаешь, Катаболонга никогда не отступает от своего слова.
Они долго стояли так, лицом к лицу. Лицо Тсонгора было искажено гримасой горя. Казалось, он полным ртом хочет вобрать в себя весь воздух этого сводчатого зала. Потом снова едва слышное бормотание вырвалось из его уст. Он повернулся к Катаболонге спиной, подошел к своему катафалку, лег и снова застыл в неподвижности. И только тихая мольба продолжала доноситься от его истощенного тела:
— Верни ее мне… Верни ее мне…
Трое суток бормотал Тсонгор в глубокой тишине склепа. Катаболонга изо всех сил сжимал его руку. Чтобы Тсонгор до самой смерти чувствовал, что он с ним. Чтобы Тсонгор не усомнился в его верности. Но старую, покрытую патиной монету он ему не отдал. Он ждал, когда король перестанет бормотать и снова будет лежать молча.
~~~
А Самилия все десять дней провела на самом гребне холма. Смотрела на город. Слышала причитания плачущей толпы и медленную музыку траурной церемонии. Она ни с кем не разговаривала. С того дня, когда она дала пощечину Данге, она жила отшельницей в своей палатке. Теперь она окончательно убедилась в том, что знала всегда: на ней лежит печать несчастья, и оно уже не оставит ее.
Постепенно и Санго Керим пришел к мысли, которой поделился со своим другом Рассамилагом:
— Завтра битва возобновится, и скажу тебе, Рассамилаг, во мне родился какой-то странный страх. Не страх умереть или быть побежденным. Нет. Этот страх знаком нам всем. Страх снова войти в Массабу. Потому что каждый раз, когда наши войска входили в город, это приносило мне только душевную боль и огорчение. Сначала пожар, в котором — я видел это сам — исчезают башни моего города. Потом смерть Либоко.
Рассамилаг выслушал его и ответил:
— Я понимаю твой страх, Санго Керим. Он справедлив. Это не победа.
И он был прав. Санго Керим это понял. Он смотрел на город, который раскинулся у его ног и который готовился к завтрашней битве. И он знал, что осада Массабы — безумие. Многие дни, многие месяцы, многие годы впереди он будет знать только череду побед и траура. И каждая победа сама будет глубоко ранить его, потому что она станет победой над городом и над людьми, которых он любил.
~~~
А в Сарамине Суба начал сооружать первую гробницу, гробницу для Тсонгора. Шаламар открыла для него двери своего дворца. Она предоставила ему много золота, своих лучших зодчих и умелых мастеров. Город сразу наполнился неумолкаемыми звуками их деятельности.
Гробницу Суба решил строить в садах над Сарамином. Это была самая высокая точка цитадели. Сады протянулись в пышной последовательности террас и лестниц. Фруктовые деревья создавали тень вокруг фонтанов. Вид открывался на весь город, на силуэты высоких башен и неподвижное море. Суба приказал устроить очень широкие террасы, чтобы там можно было воздвигнуть гробницу. Он уже мысленно видел ее — из белого местного камня. Прошли месяцы напряженной работы, и гробница была готова. Сверкающая белизной. Настоящий дворец с залами, где на полу из мраморных плит безучастно стояли высокие статуи.
