Тут милиционер взглянул исподлобья:
— А он, девушка, вам, собственно, кто?
Тут я потупилась и стала тискать платочек.
— Понятно. Давайте так. Сейчас составим протокол. Заплатите штраф. — Мы оба перевели дух. — И еще с вас десять рублей наличными-за доброе отношение.
В общем-лишил нас всех имеющихся средств к существованию. Обратно в профилакторий пришлось добираться на перекладных.
Сережка выглядел почти счастливым, а Влад посмеивался, слушая в его пересказе историю своего вызволения. Я же так устала от волнения, что не могла во всем этом участвовать. Спросила только, как Владу удалось организовать звонок.
— Так там же девушка сидела. Я сказал: сестренка, будь я на воле, влюбился бы в тебя с первого взгляда на твою попу.
Думаю, это почти правдивый рассказ.
У Влада была разбита губа и на скуле синяк. Пока я промывала ранку перекисью и прикладывала лед (хотя по всем показаниям было уже поздно этим заниматься), Влад все сетовал, что разбито такое неподходящее место. Вдруг я решила бы его поцеловать? Женщина из жалости способна на все.
Я согласилась. Он велел Вакуле отвернуться и не смотреть — пусть завидует молча и никого не смущает.
Поцеловала Влада в щеку. Он заявил, что это не жалость, а жестокосердие-в самом худшем его варианте.
* * *
Спросила у Вакулы, почему Геннадий Петрович не поехал с нами в отделение.
Вакула объяснил: Геннадий Петрович считает, что экспедиции Влада в церковь-его собственное, Владово решение. Он знает, чем все это чревато, и должен за свои решения отвечать. А Геннадию Петровичу нет резона лишний раз где-то светиться и подписывать какие-то бумаги. Он и так фигурирует в разных черных списках.
* * *
Вчера ездила к Марии Ильиничне за мазью для Влада. Скула у него в результате пасхальных приключений сильно отекла и болит, а Мария Ильинична умеет готовить какой-то самодельный состав от синяков — на меду.
Я между делом спросила, почему Геннадий Петрович живет один. Ведь ему уже много лет.
Мария Ильинична долго мешала мазь вилочкой, а потом перекладывала в баночку и закупоривала. Надо мазать два раза вдень. Сначала смазать, а потом приложить грелочку. Что касается Геннадия Петровича, вы бы видели его, Асенька, пять лет назад.
Видный такой, подающий надежды ученый. Недостатка в женщинах у него тогда не было, она уверена. Что касается настоящего… Одинокая жизнь при таком диагнозе не доведет его до добра.
Диагноз? Это что же — не шутки?
Нет. Официальный диагноз — астенический невроз. Его не просто тогда уволили из института, а с волчьим билетом. Даже преподавать не разрешили. И он очень переживал. Разболелся сильно. Сейчас уже, слава Богу, все в прошлом. Только худоба осталась — как некоторое напоминание о пережитом. А в то время пришлось серьезно лечиться. И, конечно, нет никаких гарантий, что болезнь не вернется.
Мы все мало отдаем себе в этом отчет-что он в действительности для всех нас значит. Потребляем его, используем его знания, смелость, работоспособность-но не ценим. Совершенно не ценим.
Я подумала, это правда. Геннадий Петрович-это центр нашего маленького сообщества. Мы все ему обязаны…
Часть третья
Нет ничего на свете красивей цветущей тундры. Так считают ненцы. И никто не решится с ними поспорить. Даже люди с Большой земли.
Летом тундра бывает доброй и щедрой. Она дарит живущим долгий-долгий день, покрывается свежим ковром зеленого пушистого ягеля, позволяя оленям толстеть. А на болотных кочках появляется кислая ягода клюква — твердая, зеленовато-белая, как крупный речной жемчуг. И только с наступлением первых морозов ягода наливается красным.
Глава 1
— Мы решили сходить за клюквой.
— За клюквой?
— В Калужскую область. На болото.
— На какое болото? Это что — опять эксперимент? Тебе надоело быть здоровой?
У мамы есть основания волноваться. В последнее время я втянулась в эту игру. Кто-то рассказал, что в Освенциме люди ели траву. А в ГУЛаге и на поселениях варили хвою и жевали смолу Будто бы это помогало выжить.
Владимир Борисович, новый знакомый, оказался «специалистом по сыроеденью» и прочел для нас лекцию: практически все травы под ногами — съедобны. Это, между прочим, витамины, к которым относятся со странным пренебрежением. Чем втридорога покупать на рынке пучочки салата, лучше воспользоваться обычными одуванчиками. Вышел во двор, нарвал листьев — и салат к обеду готов. На ужин можно использовать лопухи. На следующий день — подорожник. И дешево, и полезно. В некоторых случаях — незаменимо.
А я только про лебеду знала! И то — на опыте не проверяла.
Речи о лопухах меня вдохновили. Я действительно вышла во двор, нарвала под окном травы, помыла, порезала и полила маслом. Есть это было невозможно — горечь страшная и почти не жуется. Но задуманный эксперимент требовал завершения — в силу негласного соревнования. Кто-то ходит зимой без шапки и бегает босиком по снегу, кто-то на стеклах прыгает, кто-то не ест мяса и масла — из принципа «Могу обойтись». А я вообще перейду на подножный корм. Поэтому я, давясь, проглотила всю эту траву и через полчаса открыла для себя феномен гастрита. Колики были страшные, маме пришлось вызывать скорую. А врач, услыхав историю болезни, все не мог уехать, смотрел на меня с сомнением и думал: по тому ли ведомству я прохожу?
Так что лопухи и подорожники на некоторое время были исключены из рациона. Но настои из хвойных иголок, супы из крапивы, одна ржаная лепешка в день вместо хлеба и вода вместо чая никуда не делись. Как и голодные дни. Мы с Сережкой учились «довольствоваться малым» — к ужасу моей мамы. Она считала, что привычку к этому приобрести невозможно. С отсутствием мяса и сахара можно справляться только по молодости, пока в организме есть резервы здоровья, и то это очень вредно — мы просто не понимаем. И как иссякают эти резервы, представления не имеем. А она имеет, она в эвакуации жила.
Мы спорили: а как же Геннадий Петрович? Ведь он уже немолод (в нашем представлении в свои тридцать пять он был почти стариком), а ставит на себе такие эксперименты, что салат из лопухов кажется царской трапезой. Мама только отмахивалась: демагоги! Смотрите — доиграетесь.
Но эта часть нашей жизни, проходившая под лозунгом «Твои возможности, человек!», была интересной и вдохновляющей. В отличие от занятий «в индивидуальном режиме».
Сережка, казалось, придумывал все новые и новые причины, по которым занятия не могли состояться— из-за его сессии, из-за насморка (моего), по причине покупки печатной машинки (для меня), генеральной уборки (у Марии Ильиничны), переезда Миши и Юли, из-за Владова запоя и Владовых творческих достижений. То и дело где-нибудь требовалась наше вмешательство, наши руки и головы, наши слова или просто наше присутствие. И каждый раз, узнав, что формирование мировоззрения откладывается, я испытывала тайную нечестивую радость: «Капитал» на моем столе давно уступил место подшивке из «Иностранки». Но радость смывало терпкой волной вины, когда все мы встречались у Марии Ильиничны. Геннадий Петрович держался все более отстраненно, меньше улыбался и вообще как-то осунулся и выглядел еще более худым и одиноким. Мария Ильинична, как и раньше, пыталась окутать его сетями трогательной заботы. Но он странным образом из них ускользал и оставался к ее заботе почти нечувствительным. Говорил только, что «работы» прибавилось. В Петрозаводске прошли обыски: за распространение нелегалки посадили трех человек. А одного — только за то, что нашли у него Солженицына — в единственном экземпляре. Сроки, правда, дали небольшие. Но все-таки.
