Чего ждать от прикормленного народа? Дух не получает иной пищи, кроме газет наших хозяев.
Я писал эту книгу для моего сына, которого постарался научить ненавидеть ложь и покорность. Еще я писал для тех, кто спустя годы захочет узнать историю наших продажных времен.
Факты, рассказанные мною, значения не имеют. Это история преступления, ничем не отличающегося от других таких же».
Повторю: рукопись этой книги, которую Жан Гальмо закончил перед самой смертью, так и не была найдена.
Да, когти у Жана Гальмо все еще есть.
Три судебно-медицинских эксперта установили, что у него тяжелое заболевание кишечника, представляющее угрозу для жизни. Но его по-прежнему держат в застенке.
«У меня еще хватит сил, чтобы прийти и сказать вам, — гордо пишет он министру юстиции, мсье Бонневэю, — что я не желаю ни вашего милосердия, ни вашего снисхождения. Если мера, которую вы сейчас собираетесь принять, — это милость, то мне она не нужна. Если я должен испытывать к вам благодарность за ваш поступок, то он мне не нужен. С тех пор как я вступил в борьбу за существование, в моей жизни не было дня, когда я не боролся бы с людьми из вашей партии и вашей касты. Я унаследовав эту ненависть от своего отца, от отца моего отца, от всех более чем двадцати поколений пращуров, боровшихся против своих угнетателей… Абсолютная уверенность в конечной победе — вот что придает мне смелости в моем сопротивлении до последнего. И я буду оказывать сопротивление еще и потому, что живет в деревушке Перигора одна очень старая, очень бедная женщина, и ежечасно и ежедневно она молится за своего сына, потому что мой сын, моя жена и тысячи моих товарищей по работе доверяют мне и оказывают самую горячую поддержку. Ради них, ради тех, кого я люблю, ради меня самого, ради моего прошлого, на котором нет ни пятнышка, нет ни единого дня, прожитого без труда, — я не имею права принимать милостей от вас».
Жизнь этого человека озарили несколько женских улыбок.
Сколько же лет минуло с тех пор…
Ему наконец-то разрешили уехать в частную клинику, под постоянным надзором двух полицейских инспекторов (которым он платил из собственного кармана). Но непостижимой властью своего обаяния Гальмо сумел приручить и их. Так, друзья, приходившие навестить его в частную клинику на улице Рибера, видели, как оба телохранителя наперебой старались услужить ему: один стучит на машинке рукопись книги «Жил меж нами мертвец», которая вот-вот должна уйти к издателю, другой сейчас побежит за дровами… По вечерам Гальмо развлекает их как мальчишек воспоминаниями о жизни в джунглях…
В один прекрасный день приезжает к Гальмо одна из его сестер, преподавательница лицея в XN… Она бросила провинцию, чтобы окружить заботой «старшенького», стирать ему рубашки и носки… Она столкнулась у него с гостьей, смиренно ей поклонившейся. А Жан поведал ей, что это… ну, предположим, Жанна-Мари… женщина, которую он любил, и вот она пришла предложить вернуть ему украшения, которые он подарил ей когда-то…
И Гальмо предается воспоминаниям…
Жанна-Мари.
Она была простой продавщицей газет. Возвращаясь из Гвианы, он всегда проходил мимо ее киоска и останавливался поболтать с нею минутку-другую. Как-то раз, все думая о ней, он привез ей оттуда несколько попугаичьих хохолков и высушенное чучело колибри. Но Жанна-Мари куда-то исчезла…
Потом как-то вечером Гальмо, любивший прогуливаться, затерявшись в толпе, встретил ее на площади во время ярмарки. Она была любовницей ярмарочного борца. Ее взял на содержание автомобильный фабрикант. Долгие годы, прожитые среди каторжников, бесследно не проходят. В гороскопе Гальмо мы уже читали: «Вкус к богеме и своеобразным натурам». Наверное, Жанна-Мари напоминала ему о Ницце и том «Раскаленном бале», в котором вполне могла бы принять участие и сама… И вот с тех пор — каким, должно быть, отдыхом для богача, депутата, изнуренного работой, но и — для человека с большим сердцем простолюдина были нечастые приходы в ярмарочный фургончик, чтобы перекусить на скорую руку грубым соленым бифштексом и запить стаканчиком красного винца вместе с прекрасной Жанной — Мари и ее дружелюбно посмеивающимся ярмарочным силачом…
Вот так-то! Эта женщина не предала, в отличие от стольких друзей… Его сестра, скрыв лицо под черной вуалью, опустив голову, глотала слезы…
Второй запрос о временном освобождении из-под стражи — 10 октября 1921 года. Третий — в конце декабря. Все, от кого это зависит — эксперты, синдик, — настаивают: прояснить дело без присутствия Жана Гальмо невозможно.
Наконец судебный следователь сдается. Торговый дом Жана Гальмо уже десять месяцев без хозяина. До нынешнего времени присутствие руководителя считали ненужным. Теперь же, когда он разорен, они согласны вернуть ему свободу, чтобы он смог помочь синдику и экспертам…
Временно выпустить Гальмо на свободу разрешено только под залог в 150 000 франков.
У него больше нет ни гроша.
Несколько дней понадобится, чтобы такие деньги собрали сохранившие ему верность друзья.
X. ЗАТРАВЛЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Вскоре после временного освобождения из-под стражи, в начале 1922 года, после девяти с половиной месяцев тюремного заключения, журналисты спросили Жана Гальмо о его планах на будущее. «Мои планы? Провести несколько дней в Перигоре, в кругу своей семьи, подвергшейся таким несправедливым и жестоким испытаниям, потом полностью посвятить себя, во-первых, работе над экспертизой, а во-вторых — трудиться во имя интересов моего округа».
Вот оно, Перигорское чернолесье. Он никогда не забывает о нем. В минуты тоски и очищения он возвращается сюда. Даже в тюрьме он с любовью вспоминал эти отвесные косогоры, поросшие кустарниками, полными влажных ароматов…
«В этом году я собираюсь отправиться на завоевание грибов, — писал он в записной книжке. — Это потрясающий спорт. Он оттачивает взгляд, укрепляет мышцы, умение сосредоточиться, живость и хитрость, вкус к игре и темные и восхитительные инстинкты выслеживания. Молоденькие съедобные мухоморы, в красных шляпках, еще закутанные в белые накидки… Съедобный мухомор — это аристократ.
Он изящен, нежен и встречается редко. Это жаворонок среди грибов. А на радость грубо скроенному народу «моих» лесов — где еще, кроме рощ моего Перигорского чернолесья, есть такие приземистые и налитые боровики, цветом чернее трюфелей… а порой сгодятся и жалкие сморчки… Съедобные мухоморы восседают на папоротниковом ложе. Кухарка ощупывает их осторожненько, точно проверяя, не перезрели ли персики…»
Не был ли он в своем застенке свободнее, чем сейчас, когда ему разрешили уехать и за ним больше не следят полицейские?
Он думал, что выход из тюрьмы знаменует начало его освобождения… Но именно теперь он и будет загнан в угол, загнан сворой людей, которые окружали его, а он и сам не понимал зачем. «Я бежал из Парижа, потому что силы мои были на исходе… и, быть может, еще потому, что меня тошнило от толчеи и напористости старых и новых друзей», — пишет он одному из тех, кто отнюдь не забыл его, пока он был в тюрьме Санте. И как раз тогда газеты начнут печатать анекдоты в характерном стиле:
