— По вашей просьбе, ваше превосходительство, и вопреки собственному мнению я весьма неохотно разрешил этому молодому человеку дать обет, — сказал прелат.
— Я надеялся… — начал было Брагадин, но кардинал мановением руки прервал его.
— Вы старались поступить как лучше, — сказал он, — но нам следовало вам отказать. Мы ведь умеем распознавать людей. Да, правда, этот ваш молодой Казанова — человек не безнадежный и не буйный. Но должен сказать, он, бесспорно, не обременен героизмом…
— Тем не менее в самую бурю он спас из ледяной воды… — начал было Брагадин, на сей раз уже с возмущением.
— Знаю, знаю. — Снова мановение руки. — Он поступил так под влиянием порыва великодушия. Но он не из тех, кто готов умереть ради проигранного дела, собственно, я бы сказал, что он преисполнен решимости вообще не умирать и не подвергать себя опасности ради какого бы то ни было дела. В приступе ярости или тщеславия он может совершать безумные и буйные поступки, но слишком он легкомыслен, чтобы надолго затаить обиду и исподволь готовить мщение. Его чувство чести легко ранимо, но оно поразительно быстро восстанавливается…
Брагадин жестом выразил несогласие и взглянул на своих двух друзей, ища у них поддержки, но они упорно не смотрели на него. Тогда он проглотил свои возражения и дал возможность словоохотливому старику кардиналу выговориться.
— Вы в этом как будто сомневаетесь? Но посмотрите, как он вел себя с Шаумбургом, который хитростью лишил его возможной любовницы, да еще и пригрозил. Сначала ваш Казанова призывал смерть и погибель на голову посла, готов был перерезать ему горло, но по здравому размышлению решил вести себя благоразумно в надежде, что Радаманф[31]или Святой Петр — если ваш синьор Казанова в кого-нибудь из них верит — со временем выведет его куда надо.
— Прошу, ваше высокопреосвященство, меня извинить, — сказал Брагадин, — но не хотите же вы, чтобы молодой человек в сане дьякона дрался на дуэли?
— Никоим образом, — возразил кардинал, происходивший из одной из старейших семей Романьи. — Я хотел лишь сказать, что он и не из благородных, но и не из головорезов. Также обстоит дело и с его слишком уж многочисленными любовными авантюрами. Он, несомненно, никогда не слыхал о философе-гедонисте Аристиппе[32], но немного найдется людей, которые более тщательно следовали бы заповедям этого язычника-сластолюбца…
Сенатору и его двум друзьям поднадоело уже слушать эти рассуждения — архиепископ что же, явился дать им устный портрет Казановы, что было модно в те времена, или проверить на них несколько положений своей будущей проповеди?
— Позвольте спросить, ваше высокопреосвященство, какой мы должны сделать из всего этого вывод? — осведомился Брагадин.
Архиепископ улыбнулся своей грустной улыбкой, в которой было больше усталости от жизни, чем снисхождения.
— Дело не в том, высокочтимый мой друг, — напыщенно ответствовал он, — что ваш молодой друг, судя по всему, не верит в бога. В наши времена вседозволенности, должен с прискорбием сказать, это не всегда является препятствием к тому, чтобы стать дьяконом или священником. И дело даже не в том, что ваш молодой друг предается грехам плоти, особенно одиозным для человека, надеющегося стать достойным священнослужителем. Он скандально себя ведет. Часто выходит в светской одежде и со шпагой. А в платье аббата — играет. Во время поста просит разрешения есть мясо, что указывает на неизлечимо фривольную натуру. Словом, он должен покинуть церковь ради нашего блага и покинуть Венецию ради своего собственного…
Все, до сих пор сказанное архиепископом, — если исключить манерность речи — было разумно и справедливо, что вынужден был признать даже сенатор Брагадин. Но он не готов был признать разумность совета архиепископа, хотя и прекрасно понимал, что это значило: его высокопреосвященство не позволит Казанове стать священником. С другой стороны, что будет делать Казанова, если расстанется с церковью? Не лучше ли послать его в Рим, чтобы он завершил там свои занятия? Там он будет поставлен в рамки более строгой дисциплины и избавлен от соблазнов Венеции.
Легко представить себе, какая долгая дискуссия произошла затем между тремя сенаторами, которые уделили проблеме Джакомо куда больше времени, чем уделяли своим обязанностям в управлении Венецией. Они решили прибегнуть к совету «Ключа Соломона» и были немало удивлены и сбиты с толку, когда их духовный оракул решительно отказался позволить Казанове уехать из Венеции, а вот насчет карьеры в церкви высказался непонятно и двусмысленно…
Ее звали Розаура Лаурано; ей было двадцать два года, она была замужем и стремительно превращалась в роскошную пышную красавицу, каких любил писать Веронезе, а лорд Байрон просто любил. Ее супруг — маленький скупердяй с жеманными манерами, в несоразмерно большом для его тощего лица парике — был человек благородных кровей, обремененный большими долгами. Как же удалось этому немолодому, хворому, нищему пугалу жениться на здоровой, красивой, хоть и безмозглой девице с большими деньгами? Все та же старая дурацкая история: он был аристократом, она — нет; он дал ей ничего не значащий титул в обмен на весьма солидное состояние ее отца.
Сначала Розаура наслаждалась тем, что живет во дворце четырехсотлетней давности и что к ней обращаются «ваше сиятельство» и «досточтимая синьора». Потом оказалось, что дворец при всей своей красоте требует ремонта; что едят тут невероятно мало по сравнению с тем обжорством, какое царило в ее буржуазном доме; что слуги смеются за ее спиной и что, как она выяснила, изрядная часть ее приданого пошла на уплату долгов старинной приятельницы ее мужа, замужней дамы, которая красила волосы и свое происхождение вела от дожа. А кроме того, замужняя жизнь оказалась очень унылой, ибо Розаура общалась лишь с высохшими стариками, говорившими только о политике, и высокомерными полногрудыми дамами, без конца рассуждавшими о своих родословных, напоминая тем самым Розауре, что у нее-то никакой родословной нет, — словом, точно она родилась без большого пальца, или без аппендикса, или без чего-то еще.
Жизнь Розауры была тем более скучной, что в ее брачном контракте не был предусмотрен чичисбей. Надо сказать, что чичисбей, или cavalier’ servente, не всегда был тем, что приписывает ему циничный современный мир, а именно: узаконенным любовником. В эпоху, когда женщины не могли никуда пойти без мужчины, чичисбей был необходимостью — им мог быть друг семьи или бедный родственник, который избавлял мужа и жену от унылой надобности всюду появляться вместе или всегда вместе сидеть дома. Правда, предполагалось, что он должен быть платонически влюблен в свою даму — отдаленный пережиток идеалистической любви времен Данте и Петрарки. Таким путем у всех сохранялось чувство собственного достоинства и подтверждалась невинность отношений скорее, чем испорченность. Возможно, мнимая платоническая любовь часто перерастала в настоящую, плотскую, но ведь…
