— Опять ты за свое, сестра! Нрав у тебя настырный!
— Настырный, говоришь?
— Настырный и есть. Сказал я тебе, как мне собинной друг на каждый день нужен, сколь много забот с плеч моих снимает, а ты знай свое твердишь. Не показался тебе, и вся недолга! Чем свой нрав женский тешить, о державе бы помыслила.
— Ну, раз о державе, давай, государь-братец, начистоту и поговорим. Напомнить тебе хочу, сколь много бед твой дядька былой, Борис Иванович Морозов, принес. Не он ли, мало что женитьбу твою на касимовской невесте расстроил, так и с матушкиным братцем, Семеном Лукьяновичем Стрешневым, рассорил. А была ли тому причина, кроме как округ молодого государя одних своих дружков да кумовей усадить? Была? Теперь время прошло, нешто не разглядел?
— Что там былое ворошить…
— Признаться не хочешь вслух, не признавайся. А только я тебе все равно напомню.
— А я-то думал, ты Семену Лукьяновичу до конца дней своих не простишь.
— Чего не прощу? Что по батюшкиной воле ходил к королевичу в сватовстве отказывать? Да чем же Семен Лукьянович виноват был? Велел государь — пошел. Сам потом мне сказывал, как застыл королевич, ушам своим не поверил, а у Семена Лукьяновича дух перехватило — так племянненку жалел. Прощального столованья не было после батюшкиной кончины — сам королевичу все запасы и вино на дом доставлял. Да и мой подарок прощальный кстати…
— Твой подарок? Да быть того не может?
— Почему же не может, государь-братец? У нас с королевичем распри никакой не было. Не наша вина, что дело не сладилось. Вот я ему на память образок святой Ирины и отправила — пусть удачу приносит. Да не о том толк. Ты вспомни, государь, как в день венчания на царство Семену Лукьяновичу должность кравчего доверил с путем — со всеми доходами по должности, да еще отдал в пользование город Гороховец. Полугода не прошло по вестям, что хан Крымский на Москву пошел, во Мценск его направил в помощь главному воеводе Алексею Никитичу Трубецкому.
— Тут и вспоминать нечего — все ровно вчера было.
— Значит, и гнев свой помнишь на Семена Лукьяновича.
— Какой гнев? С чего бы?
— Э, братец, хоть и не сидит царевна за царскими столами, а слухом земля все равно полнится.
— Нешто плохо себя боярин в деле ратном показал? Татары тогда с передовыми отрядами нашими только и спознались, а там сразу к себе в Крымские степи повернули.
— Так-то оно так, да кравчему по должности его каждый час при государе быть надобно. Послали боярина под татарские сабли, а за то время, что он на ратном поле провел, подкоп под него провели. И надо ж ересь такую придумать — в волшебстве обвинили! Вот ты теперь мне и скажи, кто первый на мысль тебя такую навел? Не Борис Иванович Морозов ли, а, государь-братец?
— Может, и он.
— Он и есть. Знал дядька твой о преданности Семена Лукьяновича, так и порешил его, а ты все за правду принял. Мало, что должность кравчего Петру Михайловичу Салтыкову передал, всех вотчин да поместий лишил. Каково? Больно не в масть была Борису Ивановичу касимовская невеста[43]— о друге Милославском хлопотал.
— А вот царицу, сестра, не тронь!
— Да кто ж ее, смиренную да незлобивую, мужу во всем покорную, тронет! Она-то тут при чем? Четыре года Семен Лукьянович в опале оставался. Четыре года! Только когда государь-братец стал с Борисом Ивановичем разбираться, тогда и ему милость свою вернул. И то сказать, милость! Из одного похода в другой назначать стал, а там за Стрешневым всегда победа. Теперь тоже, поди, разберешься. Лишь бы не поздно.
27 июля (1657), на день памяти великомученика и целителя Пантелеймона, патриарх Никон отправился на Воробьеву гору, в село Красное, в свои новопостроенные палаты, где навестил его царь Алексей Михайлович.
Пришел князь Трубецкой к государю в Крестовую палату туча тучей.
— Нечем тебя, великий государь, порадовать, как есть нечем. Все думал гонца к тебе послать, да вот с духом собрался, решил сам обо всем доложить. Куда ни кинь, совет держать надо.
— Да, ничего, князь, не скажешь, незадачливое для нас лето выдалось. Не ко времени Богдан Хмельницкий преставился. Спасибо, с Иваном Выговским казаки сами справились. Он себя гетманом провозгласил, Москве изменил, они его и изгнали.
— Э, государь, нешто ихней раде верить можно! Кто их уговорит, на ту сторону и склонятся. Это что наш народ московский на площадях шумит: раз за одного, раз за другого. Тут рука сильная да надежная нужна, а где ее взять? Вон выбрали сына Богдана в гетманы. Всем бы, казалось, Юрий Богданович для нас хорош, ан взял да в монахи постригся. Присягнул Москве, да и постригся. Как после такого полякам не засомневаться, не начать все по-новой решать.
— Все ты мне, князь, спасибо тебе, растолковал, одного не сказал, что дальше будет.
— Вот я о том и толкую: совет держать надобно.
— Какой уж тут совет, когда ляхи отказались царя Московского наследником польской короны считать. Все завоевания войска нашего решили назад отобрать. Обо всех договорах и вспоминать забыли.
— На мой разум, государь, бесперечь воевать с ляхами придется.
— Твоя правда, князь. Сам о том денно и нощно думаю. Будем вторую польскую войну начинать. Вон и святейший также мыслит, благословение войску дает. С деньгами только нелегко будет. Да на все воля Господня.
— Сам ли в поход, великий государь, пойдешь?
— Как же иначе, Алексей Никитич?
— Москву да государство опять на святейшего оставишь?
— От добра добра не ищут.
— Коли оно добро.
— Мне виднее, князь.
— Да нешто я пререкаться с тобой, государь, посмел бы. Так — с языка сорвалось.
— А ты за языком-то следи, Алексей Никитич. Ведь он, язык-то, что до Киева, что до Тобольска одинаково доведет, оглянуться не успеешь. Только в поход бы мне малость обождать идти. Царица в тягости — ну, как еще сынка принесет, на сердце бы легше стало. За одного-единственного-то как боязно. Иной раз что послышится, аль ночью привидится, так холодным потом и обольет.
17 сентября (1757), на день памяти мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии у царя Алексея Михайловича родилась царевна Софья Алексеевна.
— Ох, кабы знала ты, сестрица Анна Ильична, еле-еле до палат своих добрела. Ноги так и подкашиваются, в глазах туман. Голоса ровно за дверью какой слышу. Спасибо, вечерня недолго шла, а то ну как сомлела бы — государя прогневала.
— Немудрено, государыня-сестица, после родов на двенадцатый день да в церковь плестись, цельную службу отстоять! И то хорошо, что на Троицкое подворье переходы из теремов есть. Меньше глаз любопытных, да и дорога короче.
