Произнося мысленно эти слова, она успевает снять юбку и колготки.
Забирается в постель.
Читает, натянув одеяло до подбородка и покусывая колпачок шариковой ручки.
* * *
Она читала: «Император Август, не питавший любви к человеческим существам, влюбился в некое место.
Он обменял остров Искья на Капри, когда открыл для себя эту мощную скалу в тумане.
Капруа – остров кабанов – принадлежал до той поры греческой муниципии Неаполя.
Позже император Тиберий превратил его в свою загородную резиденцию с двенадцатью дворцами, соответствующими знакам зодиака (как впоследствии Валуа избрали для себя Луару)».
Анна Хидден опустила путеводитель на песок.
Воздух был напоен благоуханием первых распустившихся роз.
Стояла мягкая, теплая погода.
Она искупалась. Потом улеглась на гостиничном пляже, под террасой с бассейном. Она читала книгу, взятую в библиотеке отеля; в ней рассказывалась история острова, который ей так полюбился.
Песок был серого цвета, более бледного, чем рассветное небо.
Она обернулась и взглянула на голубую гору. И там, на голубой вершине, ей померещилась какая-то голубая крыша.
* * *
Страстная пятница. 25 марта.
Жоржу, по телефону:
– Я заметила тропинку между эвкалиптами. Самого дома я не видела. Когда лежишь на пляже, зонтичная сосна на обрыве заслоняет его. А с дороги над обрывом можно разглядеть только кусочек голубой крыши.
– А я съездил на почту, – сказал он ей. – Нашел в твоем ящике налоговое извещение.
– Я все улажу по Интернету. Так будет удобнее. Спасибо, Жорж. Я сама этим займусь.
И снова заговорила о вилле, которую обнаружила несколько часов назад в лесных зарослях.
Наведалась туда, еще и еще раз.
В общем-то, вилла находилась довольно далеко от пляжа. Нужно было взобраться по узенькой, очень крутой, еле заметной тропинке, и вдруг перед вами неожиданно возникал дом, сложенный из туфа. Его венчала крыша из каменных пластин, так тщательно отполированных, что издали они и впрямь казались голубыми.
Она видела его раз двадцать, и лишь потом ей в голову пришла мысль: а не поселиться ли здесь когда-нибудь?
Но понравился он ей сразу, еще до того, как она поняла, что можно страстно влюбиться в какое-то место в пространстве.
Дом на скале был, по правде говоря, домом-невидимкой. Ни с пляжа, ни из ресторанчика, где в полдень она ела салат, ни, тем более, с дороги нельзя было увидеть ничего, кроме краешка голубой крыши, да и то если смотреть с середины склона, выходившего к морю.
Большая часть террасы, на которой стоял дом, была вырублена прямо в скале.
Вилла не продавалась.
Там никто не жил.
* * *
Надежно укрытая в скале, вилла смотрела с кручи на море.
С ее террасы открывалась бескрайняя водная гладь.
На первом плане, слева, Капри, холм Сорренто. А дальше море до самого горизонта. Начав смотреть, она уже не могла оторвать взгляд. Это был не пейзаж, а нечто одушевленное. Не человек и, конечно, не бог, но живое существо.
Загадочное око.
Некто.
Определенный и, вместе с тем, неопределимый лик.
Она стала наводить справки о владельцах или хотя бы об истории этого длинного, узкого необитаемого дома, вознесенного над морем с юго-восточной стороны вулкана.
В агентствах недвижимости о нем ничего не слышали.
Она разузнала имя хозяйки у священника маленькой церквушки на горе. Это была крестьянка, жившая на ферме в дальнем конце острова, возле Сан-Анджело; место называлось Кава-Скура. Она поехала туда на автобусе.
– Ничего я не знаю. Мой дед помер еще в тысяча восемьсот семидесятом.
– О боже! – воскликнула Анна.
– Синьора, с чего бы это вам горевать о смерти моего деда в тысяча восемьсот семидесятом году?
– Синьорина, – поправила Анна.
– Вы из Франции, синьорина?
– Да.
– Сразу видать. Поймите, синьорина, мой дед – это мой дед. Не ваш.
– Да.
– Так что нечего вам его оплакивать.
– Да.
– И потом, тысяча восемьсот семидесятый год в Италии и тысяча восемьсот семидесятый во Франции – совсем разные вещи.
– Да.
И обе замолчали.
Потом Анна Хидден сказала:
– Но тысяча девятьсот двадцатый в Италии – совсем не то, что тысяча девятьсот двадцатый во Франции.
– Синьорина, Искья – это никакая не Италия. И еще скажу вам: в том саду никому не удалось вырастить ни былинки. Мой дед сложил этот домик для своей сестры Амалии, моей двоюродной бабки. Но моя двоюродная бабка Амалия померла. И мой дед помер. И отец мой тоже помер. Он был последним, кто там жил. Провел в этом доме все годы, что вдовел, а потом там же и отдал Богу душу.
– Простите меня…
– И опять скажу, синьорина: незачем вам просить прощения за смерть моей родни. А теперь, будьте добры, оставьте меня, я должна работать.
Крестьянка явно не желала впускать ее к себе в дом.
Глава IV
Однажды, когда Анна пришла опять, старая крестьянка разгневалась не на шутку: с какой стати эта молодая туристка, явившаяся из Искья-Порто, надоедает ей, мешает работать?! И она грозно велела этой женщине оставить ее в покое. А чтобы та лучше поняла, перешла на крик. Но Анна тоже повысила голос, тоже вышла из себя и, схватив за руки крестьянку из Сан-Анджело, ни с того ни с сего воскликнула:
– Вы похожи на мою мать! Кричите на меня точно как мама!
Услышав это, старуха залилась слезами.
И обе женщины долго плакали, держась за руки.
Потом они вошли в дом и выпили по стаканчику крепленого вина, макая в него сахарное печенье и рассказывая друг дружке свою жизнь, с ее бедами, с ее мужчинами – себялюбивыми, развратными, деспотичными, робкими, жалкими. И делясь счастливыми воспоминаниями, которые старели вместе с их телами.
* * *
Два дня спустя Анна Хидден заехала за ней на такси. Машина доставила их к подножию горы. Оттуда они пешком пробрались к дому, скрытому зеленой кроной зонтичной сосны. Дорожка вела их вверх по крутому склону. Она была неопасна, но то и дело петляла в зарослях. Старуха с трудом, тяжко отдуваясь, карабкалась по этой тропе. Она цеплялась за старую засаленную веревку, которую Анна до сих пор не видела, прикрепленную прямо к каменной стене вулкана, среди колючих кустов и диких роз.
