Патрик опустил руки, встал и ответил:
— Я не согласен, отец. Музыка никак не может быть забавой.
— Ну, разрядка, если тебе так больше нравится. Но твоя музыка неприятна. Ее даже нельзя назвать красивой.
Патрик громко бросил:
— И слава Богу!
Доктор Карьон стоял перед сыном, опустив голову и разглядывая свои пальцы. Он сказал:
— У Плутарха был римский военачальник, который воздвиг храм Невежеству…
— А у Чарли Паркера был ветеринар из Боса, который воздвиг храм глупости…
Отец поднял глаза на сына. Он был бледен. Он тихо сказал:
— Ну, гляди, Патрик. Гляди.
* * *
Мари-Жозе совсем забросила подготовку к экзамену, отказалась от мысли сдавать его. Она говорила:
— Мне нужна жизнь. А не отметки.
Мари-Жозе разговаривала в унтер-офицерской столовой с Уилбером Каберрой. Он ее не слушал, он гладил ее длинные черные волосы, распущенные по плечам. Патрик Карьон сидел у стойки спиной к ним и пил пиво. Со среды 17 июня он начал усиленно готовиться к экзамену. Выписывал микроскопическими буковками всю нужную информацию на розовые листочки разной величины, которые можно было спрятать на груди, в рукавах и ботинках. Он называл процесс изготовления этих шпаргалок «засушкой знаний». Кто иссушает душу, если не смерть? Кто может осушить слезы детей, объятых страхом, для которого у них еще нет названия? Есть ли имя у горя, у боли? Кто способен высушить небесные слезы, окропившие землю? Какой бог подсушивает на заре утреннюю росу, серебрящуюся на мелких листочках стойкого букса? Какая дьяволица остановит кровь, проливаемую на поле боя с тех самых пор, как люди объединились в сообщества и вожди безжалостно посылают их сражаться с противником, дабы сокрушить и уничтожить вражеское племя? Есть ли в мире зверь более кровожадный, нежели человек? Каких бедствий, какого возмездия заслуживает человечество? Где он — тот всемирный потоп, что насылает Господь? Отчего наворачиваются слезы на глаза людей? И плачет ли Бог?
В четверг рано утром, после бессонной ночи за шпаргалками, он пришел к Труди. Она сидела у себя в комнате, причесываясь перед маленьким псише в розовой раме. Круглое зеркало стояло на туалетном столике, покрытом длинной скатертью с оборками. Тут же были разложены заколки, баночки с кремом, щетка, пилочка для ногтей, расческа, пинцет для бровей, зубная паста.
Труди начала красить губы розовой помадой.
Внезапно она отступила назад и воскликнула, что эта черная футболка ужасна. Она сбросила ее. На ней был голубой бюстгальтер. Она надела лимонно-желтую блузку, застегнула и посмотрелась в зеркало. Наряд ее опять не устроил. Она начала снимать блузку, даже не расстегнув ее, прямо через голову.
Патрик не мог оторвать взгляд от ее груди. Голова Труди Уодд застряла в вырезе блузки. Патрик Карьон сидел на вращающемся табурете возле письменного стола девушки, где вперемешку валялись журналы Life, Fortune и долгоиграющие пластинки. Здесь были все любимые песни Труди — «Love Me Tender», «Hello Mary Lou», «Dynamite», «Peggy Sue», «Diana», «That’ll Be the Day»…
Он смотрел, как она извивается всем телом, пытаясь вылезти из блузки. Потом встал с табурета.
Труди на ощупь искала верхнюю пуговицу, чтобы просунуть в вырез голову.
Патрик нагнулся и поцеловал ее грудь. Труди с воплем отскочила в сторону, сорвала наконец блузку с головы и отхлестала ею Патрика. Тот вернулся к своему табурету и стал крутиться вокруг своей оси, прижав рукой напряженный член. Труди бесцеремонно столкнула Патрика с табурета и села надевать чулки. Она ничуть не стеснялась его.
Оба молчали. Наконец она подняла голову. Улыбнулась ему. Надела поясок с подвязками. Заговорила, словно по книге. Нет, даже лучше — словно читала голливудский глянцевый журнал. Она с улыбкой объявила, что мужчинам и женщинам с самого сотворения мира абсолютно нечего было сказать друг другу.
— A man only brings a woman embarrassment and hate. (Мужчина не может дать женщине ничего, кроме стыда или ненависти.)
И она хлопнула стоявшего рядом Патрика по животу. Затем встала.
Обхватила голову Патрика, взглянула на его бровь и легонько коснулась губами следов от снятого шва.
Потом нажала ему на веки, заставив прикрыть глаза, чтобы он ее не видел, и прильнула к его губам долгим нежным поцелуем. Гладя рукой затвердевший под серыми фланелевыми брюками член, она шепнула ему на ухо:
— I like you this way. (Вот таким ты мне нравишься).
Затем шутливо куснула его за ухо и попросила уйти, сказав, что ей нужно писать сочинение. Да и ему самому пора было заниматься. Патрик взглянул на пальчики юной американочки, гладившие его член. Прижал свою ладонь к губам белокурой девушки. И, стирая розовую помаду с ее уст, шепотом сказал:
— Тебя нет. Ты не существуешь.
* * *
— Не смей туда ходить! Смотри, Патрик, я два раза повторять не буду!
Выслушав отца, Патрик надел куртку и ушел, чтобы присоединиться к процессии. Аббат Монтре, шагавший во главе верующих, благословил поля, виноградники, рыбацкие лодки и реку. В 1959 году мэрия города Мена уговорила кюре объединить в один общий праздник религиозное шествие, вещевую лотерею и матч по американскому футболу, организованный военными. Замок, как всегда, предоставил свой парк для проведения лотереи. Духовой оркестр Мена исполнил, неизвестно почему, песню «Самбр и Мёз»[31]. Начался бег в мешках; Риделл принял в нем участие, но проиграл. В толпе витала тень Франсуа Вийона. Мэл усердно прыгал в мешке рядом с Риделлом. Однако выиграл Маллер. Аббат Монтре сфотографировал черного саксофониста рядом с молодым пианистом в серых картофельных мешках из рогожи, вдали от линии финиша.
Затем лейтенант Уодд с женой, Уилбер с Мари-Жозе, Патрик, Труди и Мэл пошли следом за аббатом Монтре к футбольному полю.
Американцы выбрали для игры лужайку за липовой аллеей. Они прошли мимо буфета, где подавали мансский свиной паштет, колбасы, камамбер и двухфунтовые булки.
Тут же, на козлах, лежал бочонок с вином.
Затем они миновали кукольный театр, где во всю прыть танцевали фокстрот белые куры в косыночках. Куры плясали на горячей плите, спрятанной под сценой.
Наконец занавес опустился. Но крестьяне все еще стояли, разинув рты от восхищения: оказывается, можно выдрессировать кур так, чтобы они плясали дружно, все как одна!
Мэл отвернулся от белых кур. Он со вздохом заметил аббату Монтре, что самым темным расам извечно не хватало чести, света, чистоты.
— Взгляните на мою сутану! Взгляните на мой фотоаппарат! — возразил ему кюре.
Мэл засмеялся. Труди и миссис Уодд с отвращением выплевывали в салфетки кусочки камамбера. Появилась госпожа Карьон, наряженная в узкое серое платье и коротенькую жакетку с широкими плечами. На голове у нее красовалась фестончатая шляпка с искусственными фиалками. Губы были ярко накрашены, единственный глаз смотрел холодно и высокомерно.
