— Look! You’re a clever dog. Your prick’s comin’up as I pinch your bottom. (Смотри-ка, ты прямо как дрессированная собачка. Ущипнешь тебе зад, и хвостик поднимается).
Он покраснел. Он не знал, что ответить. Сидя у себя в комнате, он мечтал о ней и проклинал ее. Рядом с ней Патрик Карьон казался себе грубым неотесанным крестьянином, дикарем, негром, французом. Ему казалось, что пора все начать сначала, преодолеть бурлящий встречный поток, безразличие, бессмыслицу и страх. Пора возродиться.
* * *
И вот для группы, состоявшей из Франсуа-Мари Ридельски, Антуана Маллера и Патрика Карьона, наступил великий, роковой, страшный день 12 июня 1959 года. В тот день они записывали в студии американской базы виниловый диск на тридцать три оборота.
Они смотрели на американских солдат-техников за пультом. Тут же дежурили ребята из военной полиции.
Их разделяла стеклянная перегородка. Их разделяли шесть тысяч километров.
Риделл и Мэл каждые три четверти часа выходили, чтобы тайком от полицейских выкурить по «косячку» в туалете рядом со студией. Трубач Огастос и саксофонист Мэл были в США известными музыкантами. Они уже записали множество дисков. Перед каждой записью они репетировали некоторые отрывки. К концу второй репетиции Франсуа-Мари, уже вконец обкурившись, вступал лишь время от времени. Патрик играл яростно и самозабвенно; на голове у него красовалась красная шерстяная шапочка. Уилбер Хамфри Каберра, по другую сторону стекла, комментировал исполнительский стиль каждого по очереди. Положив ноги на пульт, он нес какой-то бред, и Риделл страшно бесился, хотя больше никто не обращал на это внимания.
Вдруг они увидели, как Уилбер вскочил и вытянулся по стойке «смирно».
В будку вошел генерал, за ним полковник Симпсон и адъютанты. Все солдаты проворно встали и отдали честь. Уилбер замер, высоко вздернув подбородок. Мэл и Огастос заметили генерала сквозь стекло и первыми отложили инструменты. Пошатываясь, они тоже вытянули руки по швам. Маллеру пришлось тряхнуть Риделла за плечо, чтобы тот перестал играть.
Риделл перестал. Но с табурета не поднялся. Он вынул из кармана куртки подаренный Патриком железный гасильник с тремя колпачками и начал сосать один из колпачков, продолжая рыться в кармане.
Полковник продемонстрировал начальнику генштаба студию звукозаписи, которую по его приказу разместили здесь для американских военных. Вскоре генерал, полковник и их свита удалились. Музыканты играли с самого утра. Этот визит сбил их с темпа. Одуревший от наркотиков Риделл отложил гасильник и достал очередной «косяк». Огастос, который все еще стоял навытяжку, выхватил у него из рук сигарету и торжественно объявил:
— Folks, this is the apehead talkin’to ya. A slave’s talkin’ (С вами говорит обезьяна, господа! С вами говорит раб).
— Ain’t по slaves по то’, boy (Рабства больше нет), — возразил ему Мэл.
— V’all believe that? Ya buyin’ that shit, Mel? (Ты так думаешь? Ты в самом деле так думаешь, Мэл?)
— I reckon I ain’t. (Нет, не думаю), — признался Мэл.
— Awrighty! So this here slave’s gonna tell… (То-то же! Сейчас этот раб вам кое-что скажет…)
Огастос закурил «косяк» и вдруг заорал, что сходит проверить, не сидит ли в сортире Никита Сергеевич Хрущев. Он вышел из студии. Так он умер. Внезапно дверь, ведущая в туалет, распахнулась, и они увидели стонущего Огастоса с пеной на губах.
Сначала все решили, что у него приступ эпилепсии. Его внесли в студию и положили на линолеумный пол. Мэл попытался застегнуть ему брюки. Патрик сунул Огастосу в рот металлическую щетку, чтобы разжать зубы.
Но Огастос выплюнул ее. Лежа на линолеуме и мотая головой, он стонал:
— Get away from те, all you dead folks. I don’t want to join you. You’re cold. You… Is there any salt around here? (Оставьте меня в покое, мертвецы! Я не желаю иметь с вами дело. Вы холодные. Вы… У вас не найдется соли?)
И Огастос сделал такое движение, как будто собирался бросить щепотку соли через плечо. По его лицу струился обильный пот. Патрик сорвал с головы красную шапочку. Опустившись на колени возле Огастоса, он вытирал ею мокрое лицо трубача.
— I don’t wanna go back down into the dark. I hate the dark. The deads are hungry. The deads are thirsty. They… (He хочу возвращаться во мрак. Ненавижу тьму. Мертвецы хотят есть. Мертвецы хотят пить. Они…)
Огастос резко смолк.
Патрик стоял перед ним на коленях, его трясло от ужаса.
И вдруг они поняли, что Огастос мертв. Мэл закружился на месте, словно шаман, испуская тонкие жалобные крики. Патрик встал, пошел к своему табурету и сел, уткнувшись лицом в красную ермолку. Вбежали санитары. Вот так странно умер Огастос, попросив перед смертью соли, чтобы бросить ее через плечо. Никто из них не плакал. Поскольку санитары были белыми, ни звукооператоры, ни Мэл не имели права сопровождать тело. Один Уилбер Хамфри Каберра смог пойти за носилками с усопшим.
Они заиграли траурную мелодию, потому что Мэл начал петь. Франсуа-Мари Риделл совсем тронулся от горя и, взяв пару неверных аккордов, чуть не упал с табурета. Маллер успел подхватить его и усадил на пол. Но саксофонист продолжал петь и кружиться на одном месте, а Патрик, собрав последние силы, подыгрывал ему на ударных. Под такой аккомпанемент тело трубача покинуло этот мир, оставив после себя только красную шерстяную шапочку, которую подросток натянул на глаза. Темнота, потом безмолвие, потом забвение поглотили его, и никто не пошел за ним. Так черный человек стал темной тенью.
* * *
Тем же вечером Патрик занимался у себя дома в красной вязаной шапке, пропитанной предсмертным потом Огастоса.
Когда доктор Карьон вошел в комнату сына, Патрик даже не поднял головы, он продолжал писать. Доктор присел на кровать.
— Патрик, я бы хотел, чтобы ты на какое-то время перестал заниматься музыкой по вечерам. Да и по выходным тоже. Экзамен на бакалавра всего через двадцать дней.
Не поднимая головы и упорно глядя в свою тетрадку, Патрик ответил отцу:
— А я бы хотел, отец, чтобы ты на какое-то время оставил меня в покое. Потому что — уж не знаю, известно ли тебе это, — экзамен на бакалавра всего через двадцать дней.
Он поднял голову и в упор посмотрел на отца.
— Между прочим, когда ты вошел, я занимался, — сказал он.
— Ты скверно занимаешься!
Доктор поднялся с кровати, подошел к столу и осторожно снял красную шерстяную шапочку с головы Патрика, который при этом резко отшатнулся.
Он пришел в ярость оттого, что доктор осмелился коснуться ермолки Огастоса. Патрик запустил руки в волосы, взъерошил их.
— Ты занимаешься урывками, — говорил тем временем доктор. — Твоя музыка — всего лишь забава. Вот начнутся летние каникулы и, пожалуйста, играй, сколько влезет. Но сейчас я прошу тебя прекратить это на оставшиеся двадцать дней.
