Он явно принял меня за бездельника. Пока не станешь известен, ты можешь повесить маску на гвоздь и ходить куда угодно, свободен, как ветер; никто не знает тебя в лицо. Даже теперь мне этого не хватает иногда.
— Вряд ли у меня найдутся деньги на занятия здесь, — сказал я. — Сколько вы платите в год?
Я бы с удовольствием встретился с ним еще, если он не слишком родовит или богат.
— Да ничего мы не платим! Ни драхмы… Как говорит Платон, Сократ никогда не брал никакой платы; говорил, что ему нравится возможность выбирать себе собеседников.
Я посмотрел на крашеные колоннады, на цветы, на ухоженные лужайки…
— Но разве он не болтался целыми днями по улицам и на Агоре? Это можно делать и бесплатно.
— Верно. Платон не богат, хотя и побогаче Сократа; но школа принимает пожертвования. Только от своих, от «академиков», Платон не хочет быть обязан посторонним. Дион подарил нам новую библиотеку… Но никого и никогда сюда не принимают за богатство, разве что оно вот здесь. — Он постучал себя по лбу. Глаза у него были серые-серые. — Спасибо за приятную беседу, но мне надо идти; иначе не займу хорошего места на лекции Платона. Потрясающая лекция. Он ее читает раз в несколько лет.
— Ну ладно, мы можем здесь встретиться еще раз… А о чем лекция?
Он посмотрел на меня, словно удивившись вопросу. «О Природе Единого.»
Когда он ушел, я еще задержался в тени платанов; а вся молодежь была уже внутри. В палестре шум другой, громче, но пустой… В садах и на лужайках никого не осталось; я подошел поближе. Негромко журчал дельфин фонтана; постройки, хотя и новые, казались здесь так же на месте, как и древние оливы… Дверь была открыта, хотя и загорожена чьей-то спиной. Мне показалось, что еще один человек вряд ли помешает; а раз уж Платон денег не берет, то и обмануть его невозможно. А я мог бы узнать, что сделало Диона таким, каким он стал.
Подойдя еще ближе, я услышал знакомый голос. И подумал: Бог ты мой, ох уж эти любители! Ну зачем он говорит горлом? Красивый голос, а наполовину загублен. Ведь у него такая грудная клетка; он мог был театр заполнить; даже сейчас, отдать его в руки хорошего профессионала… В дверях меня никто не заметил, а слышно было прекрасно; даже ради Теодора, играющего в «Антигоне», никто не соблюдал бы такой тишины. Ну, я послушал, примерно столько времени, сколько уходит на вступительный хор; а понял столько же, как если бы он говорил по-скифски.
Я выскользнул наружу; но, уходя, уже издали оглянулся на это здание. Над портиком оказались вырезаны какие-то слова, буквы позолочены. Я вернулся посмотреть и прочитал: БЕЗ МАТЕМАТИКИ НЕ ВХОДИТЬ.
Всяк сверчок знай шесток, подумал я. Пропало утро, если не считать тех серых глаз. Я вернулся к своим упражнениям и к «Выкупу за Гектора», а гулять стал поближе к дому. Если бы паренек хоть когда-нибудь появлялся в палестре, другое дело; но раз уж он весь в духе и разуме, — и в Природе Единого, — тут ничего хорошего не жди.
Однако, спустя несколько недель, в славный осенний денек друзья позвали меня погулять, и мы каким-то странным образом оказались там. Когда шли через парк, один подтолкнул меня локтем и засмеялся: «Нико, пёс ты эдакий! Ты говорил, тебе всё равно куда пойти, но постарался затащить нас именно сюда. Где ты находишь таких красавцев? И не вздумай притворяться, будто не видишь, как он смотрит на тебя! Нам, пожалуй, лучше не уходить…»
Я избавился от них раньше, чем мальчик мог заметить, по какому поводу смеются; и пошел к нему. Он поздоровался и сразу сказал:
— Теперь я знаю, кто ты. Как только ты ушел в прошлый раз, сразу вспомнилось. Ты Никерат, актер-трагик.
Я был, прямо скажем, тронут. А кто бы не был? Ведь не так уж просто запомнить лицо за те немногие моменты, когда человек кланяться выходит.
— Ты был Алкестой в Пирее. Мне довелось видеть эту пьесу еще дважды, но там они были слезливые, очень себя жалели… А ты показал настоящий переход через Стикс, лежа там в окружении скорбящих. Невозможно было слезы удержать. В душе конечно, не реветь же в голос.
На лице его не было ни пушинки, ему могло быть никак не больше пятнадцати — откуда такая уверенность в себе?
— Так у вас тут не только математика? — спросил я.
— Конечно нет! А почему ты к нам не присоединился?
— Милый мой мальчик, хотя платить не надо, но есть-то надо всё равно… Но, надеюсь, мы можем встретиться еще?
— Ты мог бы приходить и учиться, когда свободен от работы…
— Без математики не входить, видел? Я бы среди вас белой вороной оказался. А ты не поужинаешь со мной сегодня?
— Белой вороной — это потому что ты актер? Платон на условности не смотрит. — Он чуть примолк и добавил: — Он наверно даже женщину взял бы, если бы посчитал, что она подходит.
— Ну, это уж слишком. Просто невероятно.
— Все так говорили. Но я же здесь…
Я собирался еще что-то сказать, но тут мне дыхание перехватило. Конечно, если присмотреться — можно было заметить под мужской туникой невысокую женскую грудь.
— Я Аксиотея, из Филоса. В Академии все знают. И одеваюсь так вовсе не ради маскировки.
Я только глазами хлопал. Если бы знал с самого начала, я бы конечно ее осудил; а теперь просто не знал, что и думать.
— Знаешь, я поняла, что не сказать тебе — нехорошо было бы. Надеюсь, ты на меня не сердишься…
Ее улыбка, и открытость ее меня покорили. Да и с чего сердиться, если она такая же женщина, как я — мужчина?
— Дружба она и есть дружба, — говорю. — Но можно мне воспользоваться дружеской привилегией и спросить, сколько тебе лет?
— Девятнадцать. А ты решил, что я слишком ранняя?
Мы посмеялись, и я спросил, как она дошла до жизни такой. Она рассказала, что в пятнадцать лет выиграла бег по девушкам на Олимпиаде; а Платон там был, она его видела, и услышала кое-что об Академии.
— Однако, — рассказывала она, — я об этой Академии думала, как о гонке колесничной: мечта прекрасная, но недостижимая. И я сделала, что могла. Купила все его книги и прочитала. Так я и жила в отчем доме, белой вороной, как ты только что выразился; никто ко мне не сватался, отца это угнетало…
Ей пришлось нелегко: он и бил ее, и книги ее сжег, какие нашел; а что осталось — те ей пришлось прятать в скалах и читать украдкой. Единственным человеком, кто поддерживал ее, был ее дядя по матери, который когда-то учился в школе Федона в Элии. Но мать уже умерла, и на ее брата никто внимания не обращал. А потом, вдруг, отец умер, и этот человек стал ее опекуном.
— Все, и я в том числе, были уверены, что отец лишил меня наследства. Но он то ли отложил на будущее, то ли передумал; а когда это стало известно — женихи поперли отовсюду, словно Воины Посеянные. Дядя мой, я лучше его человека не знаю, не только понимал мое отвращение к ним, но и разделял. Так что поговорили мы с ним, и он пообещал оплатить мне все расходы. Правда, он предпочел бы, чтобы я поехала к Федону; сказал, что Платон мечтатель; но он же сказал и то, что к Платону попасть вероятнее.
