Чего тут только не было: и стрелецкий бердыш, и абордажная короткая сабля карибских пиратов, и мексиканское мачете, и французский артиллерийский палаш 1812 года, и французская шпага с эфесом, украшенным слоновой костью, золотом и драгоценными камнями, и казацкая шашка, и старинная обоюдоострая рогатина, с которой ходили на медведя, и несколько кавказских кинжалов, и турецкий ятаган, и русская полицейская сабля («селедка»), и несколько кортиков, в том числе и немецкие Второй мировой войны, с витой ручкой и свастикой, и знаменитая сабля «гурда».
Твердость и одновременно пластичность «гурды» потом, не в первый раз, разумеется, демонстрировал Академик, согнув ее в кольцо и легонько ударив ею по полицейской сабле. На «гурде» не осталось и следа, а на лезвии «селедки» виднелась глубокая насечка. Академик уверил меня, что на любом другом оружии остался бы такой же след, только ему жалко портить коллекционные вещи. Потом он развернул свой носовой платок, подбросил и резким, свистящим взмахом разрубил его в воздухе на две части.
— Если князь получал такую саблю в подарок, он себя считал осчастливленным и отдаривал дарителя табуном племенных лошадей с серебряной сбруей.
— Сколько же она может стоить? — не удержалась я от вопроса.
— Ей нет цены, — скромно ответил Академик. — Секрет ее изготовления утерян. Его сейчас пытаются найти несколько оружейников во всех странах мира, но пока безуспешно.
— Это единственный экземпляр?
— Нет, конечно. Она, несомненно, встречается в частных коллекциях, но обладатели этого сокровища предпочитают о нем помалкивать…
Еще там были два самых настоящих, правда сильно под порченных ржавчиной, меча времен Александра Невского. Один прямой и узкий русский меч и широкий, длинный, двуручный — тевтонский.
Кроме того, там было много всевозможных штыков, финок, охотничьих ножей. Все это покоилось в специальных деревянных гнездах.
А на полках и книжных шкафах стояли начищенные до ослепительного блеска серебряные «баташевские» самовары, и попроще из красной меди. Старинные среднеазиатские кумганы, с изящными длинными носиками и изысканно-высокими горлышками, старинные серебряные братины, золоченые кадила в виде храма, огромные, позеленевшие от времени металлические подносы, на которых можно подать целиком зажаренного барана, изумительные чугунные фигурки и целые композиции старинного каслинского литья, много бронзовой кабинетной скульптуры.
На письменном столе стоял невероятно красивый письменный прибор в стиле барокко, выполненный из малахита и позолоченной бронзы.
Все это в подробностях я рассмотрела потом, а в тот вечер просто остолбенела от восторга.
— Как здесь прекрасно! — прошептала я.
— Металл — это моя слабость… — словно бы в оправдание сказал Академик.
— Это же самый настоящий музей, — возмущенно сказала я. — Зачем вы меня сюда привели, когда уже пора ехать? У меня просто глаза разбегаются… Чтобы все внимательно рассмотреть, нужно несколько часов…
— Прекрасно, — тихо сказан Академик, — значит, у вас есть причина сюда вернуться…
— А вы этого хотите? — с глупым кокетством спросила я.
Впрочем, не такое уж оно было и глупое. Что мне еще оставалось? Сразу же с ним согласиться? Без прямого приглашения? Получалось, что я чуть ли не набиваюсь на эту экскурсию.
— Да, очень, — глядя мне прямо в глаза, ответил Академик.
— А хорошо ли использовать в корыстных целях такую женскую слабость, как любопытство? — спросила я не отводя глаз.
— Когда женщина очень нравится — все средства хороши, — раздвинув губы в улыбке, сказал Академик, но глаза его не улыбались. В них был напряженный вопрос.
— Это же совершенно беспринципно, — улыбнулась я.
Мне что-то стало не по себе от его пронзительного взгляда, я поняла, что заигралась, и попыталась свести все на шутку. — У каждого влюбленного собственные принципы, — сказал он.
— А по каким дням музей открыт? — попробовала я продолжить шутку.
— Для вас — в любое время суток, без выходных.
— Неужели у вас так много свободного времени?
— Человек моей профессии имеет маленькие привилегии… Я могу поработать и дома.
Как только он произнес слово «профессия», на пороге кабинета возникла безмолвная фигура Василия.
— Так когда вас ждать с экскурсией? — спросил Академик, всем видом демонстрируя своему церберу, что разговор у нас совершенно безобидный и касается только истории и искусства.
— Позвоните мне как-нибудь, и мы договоримся, — сказала я и, взяв из его малахитовой карандашницы красный карандаш, написала на листке перекидного календаря свой телефон.
Василий развез нас по домам. Едва я переступила порог своей квартиры, как раздался телефонный звонок. Я была уверена, что это Академик, но в трубке голос Лекочки сладко проворковал:
— Киска, это я, твой сладкий ежик. Ну и как тебе Академик?
— Академик как Академик, сказала я нарочито зевая. — Что мы, Академиков не видели?
— Ну и кто ты после этого? — обиженно спросил Лека.
7
Академик позволил только через пять дней. К тому времени я не то чтобы перестала ждать его звонка, но как-то по утихла в своих мечтаниях. А в ту ночь, вернувшись из Серебряного бора, я не спала почти до утра.
«Господи, думала я, неужели это наконец произошло?! Неужели все будет так, как я втайне мечтала, не рассказывая об этом даже Татьяне».
Собственно говоря, ничего такого запретного в моих мечтах не было, там был набор обыкновенных желаний каждой женщины. Я мечтала об умном, тонком, интересном и надежном муже, который снял бы с меня все заботы об этой суматошной жизни. И хоть особых житейских забот я и не испытывала, но по бабьей традиции жаждала от них избавиться, чтобы всю свою энергию, всю душу вкладывать в семью, в любимого мужа и детей.
Бог ты мой! как же мне хотелось иметь детей! Много! Шумных, хулиганистых. Мазать им коленки зеленкой, штопать вечно рваные чулки и носки, потому что новых не напасешься при любых деньгах. Все в этих мечтах было так гладко, так хорошо, что стыдно было в них признаваться даже Татьяне.
И еще мне в ту ночь почему-то мечталось о Париже… Я понимала, что такой засекреченный человек, как Игорь (так я называла Академика в своих мечтах), никогда не попадет в Париж, и я как его жена тоже обречена всю жизнь просидеть в Союзе, но почему-то мечталось именно о Париже… О блестящей жизни, которая меня, возможно, ждет в будущем, о высшем обществе, в котором мне предстоит вращаться…
Я даже как-то подзабыла, что и без того не могла пожаловаться на отсутствие хорошего общества. Да нет же, все правильно я мечтала. Ведь до сих пор я была в этом обществе лишь случайной гостьей. Теперь же мое место в нем будет неоспоримо.
И к тому же я надеялась быть законодательницей мод среди женской его половины. Я такие умопомрачительные туалеты буду шить, что все просто ахнут. Жалко, правда, что для других уже не пошьешь. Положение не позволит. Ну ни чего, дочери подрастут, и на них можно будет отыграться…
