— А что это за история? — Рибейро с любопытством посмотрел на своего визави.
— Это наполовину… — Мануэл замялся. — В общем, эта история осталась незаконченной.
— У арифметика не бывает нерешенных задач, — заявил Рибейро и настойчиво повторил свой вопрос.
— Да что я знаю, — ответил Мануэл подавленно. — Это всего лишь сказка, сон, выдумка. Мой дед никогда раньше ее не рассказывал, и я почти забыл ее.
В голосе Мануэла вдруг зазвучало упрямство. Он знал, что лжет, и знал также, что его учитель заметил это.
«Пожалуй, — подумал Рибейро, — тут сердечная рана». И потянулся к трубке. Голубовато-лиловое табачное облако повисло в тишине предсумеречных часов.
— Начались каникулы. Ты собираешься на все это время остаться в Коимбре? — спросил он, чтобы сменить тему. — Что ты будешь делать?
Мануэл пожал плечами.
— Понятия не имею, — пробормотал он печальным голосом.
— Я думаю уехать на некоторое время, — сказал Рибейро, — хочу навестить одного из старых знакомых. Он тоже профессор математики, несколько лет преподавал в Париже, а теперь живет в Порту.
Мануэл прислушался.
— Вы поедете в Порту?
— Да, — ответил Рибейро и подивился смущению в голосе Мануэла, — я уеду на следующей неделе.
— Мне очень жаль, — сказал Мануэл, — но Порту пробуждает во мне смешанные чувства.
— А не хочешь ли ты сказать, кто виноват в этом? — задал Рибейро встречный вопрос.
— Никто, — ответствовал Мануэл, — и это тоже не тайна. Тем не менее до сегодняшнего дня никто не знает об этом.
— Старая любовь…
— В известной мере. — Мануэл печально улыбнулся, не мог не подумать о Марии и своем деде, а потом сказал: — За несколько дней до смерти Мигел Торреш да Силва отправился на паруснике вниз по Дору к Порту, чтобы продать там несколько бочек своего лучшего вина.
Рибейро молчал. Затем через некоторое время осведомился:
— А ты, когда ты в последний раз был в Порту?
— Много лет назад.
— Тогда поехали вместе, если хочешь. Я знаю маленький постоялый двор, где ты сможешь жить за умеренную плату.
Мануэл ошеломленно посмотрел на него. На это он не рассчитывал. Его чувства колебались между благодарностью и сомнением.
— Ответь мне завтра. Я буду рад, если мне не придется путешествовать в одиночку.
— Я поеду с вами, — внезапно твердо сказал Мануэл. — Благодарю вас за приглашение.
* * *
Летучие мыши перечеркивают
печальную ночь.
Паутина грохочущей грусти
отражает мой смущенный лик.
Кнут пьяного кучера
обжигает хромого мула,
не зная пощады.
Я спотыкаюсь, как заключенный,
втянутый в магический круг.
В сердце угнездилась забота,
горестная тоска.
Мануэл записал все, что ему пришло на ум. Потом с досадой смял бумажный листок, сунул его куда-то и отправился бродить по ночным переулкам.
Заметив бредущую навстречу парочку пьяных, с трудом держащихся на ногах, он спрятался в темноту подъезда какого-то дома. «Не поддаваться ничему, что обрушивается на меня, и прежде всего досаде». И он пошел дальше, но теперь уже домой.
* * *
— Такое впечатление, что у тебя в университете сверхурочные занятия. Что можно изучать вплоть до глубокой ночи? — с иронией спросила Мария, когда Мануэл вошел в комнату. Как громом пораженный, застыл он в проеме двери. Она, улыбаясь, пошла ему навстречу, закрыла дверь и бросилась ему на шею. Оцепенение, охватившее Мануэла, постепенно отпустило. Оба долго стояли молча, крепко обнявшись.
— Но… как ты вошла сюда?
— Не бери в голову. Ночью все кошки серы. А что делал ты?
— Профессор Рибейро пригласил меня на шахматную партию на свою «охотничью вышку». А кроме того, я не особенно торопился…
— Не торопился, когда я тебя здесь ждала?
Мануэл нежно прижал Марию к себе и тихо прошептал:
— Если бы я знал, что ты придешь…
— Сюрприз удался?
— Ущипни меня! Скажи, что это не сон!
— Я не щипцы, — сказала Мария и поцеловала его.
Они сели на кровать. Мануэл захотел все знать, и Мария рассказала: как они прибыли в Порту, как Жозефа внезапно начала кашлять и вызванный врач определил тяжелое воспаление легких. Не прошло и недели, как ее уже несли к могиле. Всех охватила великая печаль — Жозефа была членом семьи, почти тридцать лет она верно служила нам. Она была доброй, а иной раз и строгой душой дома.
Потом Мария рассказала, как она должна была заботиться о двух своих младших братьях, как все более чем когда-либо ждали возвращения отца, а она вела долгие разговоры с матерью, и обе многое узнали друг о друге.
— Да, я ей все о тебе рассказала. Она выслушала это с печалью, не из-за тебя, а потому, что она хорошо знает отца… но все же, может быть, и не так хорошо.
Мария задумчиво улыбнулась и продолжала:
— Он вел себя иначе, чем обычно, когда вернулся из путешествия. То ли смерть старой Жозефы, то ли что-то случилось во время его поездки, я не знаю, но он стал задумчивым, как бы погруженным в себя. По вечерам он сидел с моей матерью в саду, они часами разговаривали друг с другом. В последующие дни они стали подыскивать новую экономку, наконец узнали об одной не очень молодой женщине, чей муж погиб во время шторма в Гибралтаре и чей единственный сын отправился в Америку, нанявшись на корабль юнгой. Вместе с ней я вернулась в Коимбру, чтобы показать ей дом, ввести в курс новой работы.
Мануэл сидел, задумчиво глядя перед собой.
— Мне очень жаль старую добрую Жозефу. Я собирался когда-нибудь сказать ей, что я вовсе не дынный вор… — И после небольшой паузы добавил: — Я попытался верить тебе…
— А мне даже не пришлось изображать неслушницу… может быть, это получилось из-за Жозефы, может быть… да кто знает, как и почему! Во всяком случае, о моем будущем не было сказано ни слова. Причем и ты был как-то раз упомянут, но вскользь…
— Как так я? — с любопытством спросил Мануэл.
— Это было почти как в то воскресенье, когда ты приходил к нам в гости. Мой отец каждому что-то привез из Марокко, мне — завернутую в шелковый платок маленькую фаянсовую плитку цвета голубой бирюзы, и рассказал нам, что ее вложил ему в руку при прощании старый садовник со следующими словами: «Это для Марии, вашей дочери, знак жизни от Джамили, ее давней подруги». Потом он захотел узнать у отца, располагает ли тот сведениями о второй плитке…
Мария устремила испытующий взгляд на Мануэла. Он посмотрел на нее слегка отсутствующим взором, потом лицо его внезапно прояснилось.
