Сашка усмехнулся, перевел каретку и закончил сообразно со своими мыслями:
«Может быть, сейчас где-то в обсаженной пальмами Калифорнии или вылизанной Швейцарии сидит какой-нибудь сценарист-оформитель, под его руками рождаются картины моей несчастной „Южной“, и он гордо воображает, что все это придумал».
Ему нравилось печатать на машинке в единственном экземпляре, без всяких копирок. Было в этом что-то от занятий каллиграфией, столь популярных среди самураев, или с монастырским переписыванием житий святых, каковое занятие развивает кротость духа, терпение и смирение. Сашке было далеко до кротости и смирения, но почему же не воспитать в себе столь добродетельные качества.
Было в пишущей машинке, архаичной уже будто каменное, ручное рубило или гусиное перо во времена Марка Твена, какое-то тайное знание. В ней самой — бесхитростной и ручной.
В ней отсутствовал промежуточный накопитель информации, буфер обмена, текстовый редактор. Мозг пишущего давал команду пальцу, тот лупил по клавише, приводившей в движение рычажок, а тот разворачивал на коромысле молоточек, и пробивалась чернильная лента, нанося на бумагу литеру или знак препинания.
Никто не только не помогал, но и не мешал. Не нарушал интимности акта…
Да и печать посредством несмывающихся чернил на простой бумаге была куда лучшим носителем информации, чем асфальт лазерного принтера, который приклеивает страницу к странице, или тонер картриджей струйных принтеров, который смывается напрочь от чиха или непрошеной слезы, упавшей на рукопись.
Про дискеты и CD вообще речи нет. И даже не потому, что одни размагничиваются, а другие подвергаются такому количеству случайных необратимых повреждений, что на них дышать боязно. Их ведь без специального устройства не прочтешь. А это само устройство подвержено влиянию гремлинов, да и не может существовать без всей инфраструктуры человеческой цивилизации…
Нет, что ни говори, а лучше книги, написанной твердой рукой на добротной бумаге, ничего не придумано пока.
Воронков расписался и сделал несколько заметок относительно того, какими однообразными изобразительными средствами пользуются американцы в изображении русских. Ведь не ищут новых путей. Все в одном и том же колорите…
Не иначе фильм этот гадский навеял… Так хоть какой-то прок от просмотра вышел. Возмущение выразилось в кристаллизовавшиеся чеканные формулировки.
Но мысль, описав круг, вернулась к «сценаристу-оформителю» и приняла более общий настрой. Настолько общий, что, не в силах пока его сформулировать, Воронков отодвинул машинку. Он задумался о том, насколько картины, которые мы можем себе представить, будь то идеал красоты или совершенная в своем безобразии мерзость, могут вообще пересекаться с реальными видами реальных мест и где этим местам полагается находиться в пространстве и времени. Так ли уж далеко от фантазера, полагающего их плодом буйного своего воображения.
Воронков не знал, что был почти прав.
Только человек, которого он представлял себе, находился не в Европе или в Штатах, а гораздо дальше — может быть, в миллионе парсеков от Земли, а может быть, и в миллиарде лет или за тысячу слоев одиннадцатимерного пространства.
Наверняка где-нибудь, в одной из бесконечного количества вселенных, населенных людьми, взаимное положение миров Александра Сергеевича Воронкова и «сценариста» сумели бы измерить и оценить, если бы они об этом попросили — правда, просить об этой услуге никому в голову не пришло.
Тот, кого Сашка обозвал «сценаристом-оформителем», на самом деле был представителем особого вида искусства.
Когда-нибудь такое наверняка появится и на Земле, ну а сейчас, пожалуй, наиболее близким словом будет термин «художник» — здесь тоже создавались картины, хотя к рисунку масляными красками на холсте такая картина относилась так же, как «Мона Лиза» Да Винчи относится к листочку комикса про черепашек-ниндзя, лежащему в контейнере для типографского брака.
Эти картины были объемными, обладали запахом, а их детали жили своей собственной жизнью, создавая эффект полнейшей реальности. Благодаря особому таланту мастера такие картины на краткий миг допускали присутствие создателя или зрителя внутри себя — ровно настолько, чтобы успеть ощутить атмосферу изображаемого, чтобы проникнуться чувствами, которые вкладывал в картину художник.
Это считалось утонченным удовольствием — на долю секунды оказаться сопричастным к первому эротическому порыву влюбленных или к черной тоске приговоренного к смертной казни. Великое счастье или великий страх, великая красота или великое уродство — все могло найти своих ценителей. Дело лишь за талантом создателя, хотя и ремесленники от искусства тоже не бедствовали: люди есть люди.
Кому-то вовсе не нужна какая-то там утонченность, достаточно просто пощекотать нервы. Если на Земле находятся желающие купить видеокассету, заливающую экран потоками дешевой краски, изображающей кровь, то почему там, за слоями пространства, должно быть как-то иначе?
Художник, о котором, сам того не подозревая, думал и писал Воронков, считался ценителями, да и считал себя сам, талантливым творцом, но в то же время не чурался и поделок-однодневок. Кроме материальной выгоды, такие работы, как ни странно, иногда давали ему практически готовые идеи для серьезных, сильных произведений — как, например, сейчас.
Показать кусочек страшного, уродливого, жуткого мира, в котором нет ничего красивого, нет ничего доброго и в котором в то же время живут люди — живут, не борясь с этим миром, а пытаясь хоть как-то приспособиться, чуть ли не прислуживая ему.
Такая тема не раз и не два была обыграна ищущими дешевого успеха псевдомастерами, да и сам художник пару раз сляпал на скорую руку нечто подобное. Наверное, именно поэтому взяться за создание подобной «картины» всерьез еще никому из его коллег не приходило в голову. Что ж, тем лучше…
Художник был доволен своей работой. Красное зарево в чернеющем небе уже трепетало над примитивными, и в то же время совершенно непонятными, ввергающими в панику своей алогичностью сооружениями. Запах был уже готов, и практически была готова акустическая подкраска — тяжелая, мрачная нота, постоянно висящая в воздухе, к которой изредка добавлялся накатывающийся и исчезающий в небесах грохот.
Убирать звук художник не стал — это хорошо помогало сохранить необходимое для работы настроение. Теперь нужно сделать так, чтобы чувствовалась угроза, добавить к пейзажу действие…
Пока Воронков стучал по клавишам, за окном стемнело. Заметив это, он с некоторым сожалением оторвался от машинки и направился на улицу, заранее поежившись в ожидании снова ощутить противную морось. Однако там, наверху, наверное, тоже были какие-то понятия об экономии, и по случаю ночи кран прикрыли — правильно, ночь и так время невеселое, и нет необходимости делать ее мрачнее.
Добравшись до щитовой, Сашка включил положенное ночью освещение и направился обратно в дежурку. Несмотря на то что зажегшиеся на решетчатых металлических мачтах прожектора заставили немного отступить тьму, на душе как-то резко стало муторно. Пока шел сюда, пока с напарником трепался, пока умные мысли на бумагу выкладывал — настроение оставалось терпимым.
