— Мама-а! — испуганно заорал Женька, позабыв на несколько секунд о своей богатырской силе. Однако от страха он еще крепче вцепился в край дорожки. Чудище, прятавшееся под водой, несколько раз дернуло его щупальцем, пытаясь стащить в воду, но не сумело преодолеть сопротивление.
Тогда на помощь первому из-под воды высунулось второе щупальце, ухватившее Женьку за обутую ногу. Однако и на этот раз щупальце сумело утащить только сапог. Женька остался босиком, но успел убрать правую ногу на серебристую дорожку, а левую резко, что было сил, дернул на себя.
Того, что произошло в следующий миг, Женька никак не ожидал. Он-то думал, что в лучшем случае вырвет у щупальца свою пятку, однако сила-то у него была богатырская! Не щупальце стащило Женьку в воду, а Женька выдернул из-под воды того, кто этими щупальцами орудовал! Фырр! — нечто бесформенное, мокрое, облепленное мохнатыми водорослями, похожее одновременно и на бурдюк, и на огромную человеческую голову с красными глазищами размером с чайные блюдца и огромной зубастой пастью, взвилось в воздух, бестолково размахивая множеством коротких и длинных щупалец, а затем шумно плюхнулось прямо на серебристую дорожку… Шлеп!
Пш-ш! — послышалось громкое шипение, очень похожее на то, какое издает обвалянная мукой рыба, когда ее бросают на сковородку в кипящее масло. Над чудищем аж пар заклубился, и запахло чем-то специфическим, типа отварного кальмара, из которых Женькина мама любила делать салаты.
— У-о-а-я-яя! — не то завыло, не то завизжало чудище, судорожно дергая не то двенадцатью, не то аж двадцатью щупальцами. Конечно, то щупальце, которое держало Женьку за пятку, тут же от нее отцепилось — не до жиру, быть бы живу! — и вместе со всеми остальными попыталось упереться в серебристую дорожку, чтобы столкнуть в воду бурдюкообразную голову. Однако ничего у них не получалось. Едва касаясь серебристой дорожки, щупальца судорожно отдергивались, будто обжегшись, а из зубастой пасти вырывались болезненные вопли:
— Уя-а-а! У-ю-ю-я-а!
Женька аж вздрагивал от омерзения. При этом его удивляло, что обладатель головы-бурдюка, судя по всему, чувствует себя жарящимся на сковороде, в то время как сам Женька, стоя босыми пятками на той же самой серебристой дорожке, никакого жара не чувствовал. Щупальца, прикасаясь к дорожке, не только обжигались, но и высыхали на одну треть или даже больше, превращаясь в подобие сухих и корявых веток. От резких движений эти засохшие щупальца с треском обламывались, а отломившиеся куски тут же без остатка сгорали синим пламенем.
В это самое время неподалеку от места, где стоял Женька, из воды высунулась кудлатая голова Болотницы-Охотницы (шляпа у нее на затылок съехала). Охотница азартно завопила:
— Ага! Попался, который кусался, Водяной-Лиходей, гнусный злодей! Рубани его, государь Иван-Царевич! Чтоб башка его поганая напополам развалилась!
Женька, в общем и целом, был вполне согласен с этой рекомендацией. Действительно, уж лучше зарубить это чудище, чтоб оно не мучилось так сильно и не орало! Но все же не следовало забывать, что от и до Болотнице верить нельзя. Не могла же она совершенно от вранья отучиться?!
Очень кстати Женьке припомнилась одна сказка, где какому-то молодцу уже почти удалось победить какое-то чудище, и оно, уже издыхающее, взмолилось: «Ударь меня еще раз, чтоб я не мучилось!» Молодец и ударил сдуру, а чудище ожило, силы его удесятерились, и оно, короче, молодца съело. Второго молодца чудище тоже на этот прикол поймало, и только третий — Иван-Дурак, конечно! — которого Баба-Яга загодя предупредила, не стал добивать чудище, и оно само по себе благополучно издохло.
Пока Женька вспоминал эту сказку и поигрывал мечом, Водяной-Лиходей продолжал орать так, что мороз по коже прокатывался, а кровожадная Болотница-Охотница ритмично хлопала в ладоши — они у нее тоже на лягушачьи лапы походили — и скандировала, словно болельщица на хоккее:
— Ру-би! Ру-би! Ру-би! — почти как: «Шай-бу! Шай-бу!»
Возможно, Женька и впрямь рубанул бы Водяного, надоевшего ему своими воплями, но тут страданиям Лиходея пришел конец.
Голова-бурдюк раздулась, как шар, и с грохотом лопнула, а все ошметки от нее тут же вспыхнули и сгорели все тем же синим пламенем. В ту же секунду серебристая дорожка-серпантин потеряла свою извилистую форму и выпрямилась как стрела, в результате чего необходимый путь до камышей намного сократился. Из воды один за другим сами собой выпрыгнули Женькины сафьяновые сапоги, а потом и щит — должно быть, гибель Водяного-Лиходея разом ликвидировала все его чары.
На месте взрыва осталось только белесое облачко пара, которое повело себя как-то странно. Оно не развеялось над водой, а, наоборот, немного уплотнилось, сформировалось в белый шар размером чуть больше футбольного мяча, а затем стало растягиваться сверху вниз. Сперва получилось что-то вроде большой перевернутой капли: круглым концом — вверх, острым — вниз. Потом нижний, острый конец «капли» раздвоился, от верхнего тоже отпочковались два отростка, и вскоре над серебристой дорожкой появилось полупрозрачное белесое подобие человеческой фигуры. Оно стало плавно подниматься в темное небо, сначала очень медленно, потом все быстрее и быстрее…
— Что это? — оторопело и даже испуганно пробормотал Женька, задрав голову. Вообще-то он ни к кому не обращался, но ему попыталась ответить Болотница-Охотница:
— Понеслась душа…
Договорить она не успела, ибо в этот миг над озером прокатился уже знакомый удар невидимого колокола:
— Бом-м! — и сразу за ним второй:
— Бом-м!
— Два пробило — обличье сменило! Болотница испарилась — Лихоманщица появилась! Ха-ха-ха-ха! — и на том месте, где только что плавала Болотница-Охотница, взвился уже привычный столб зеленого пламени, который стал преобразовываться в женскую фигуру.
Лихоманщица-Обманщица, как ей и подобало, выглядела страшнее и противнее всех остальных. Одета она была в неимоверно грязное платье, сшитое из драных тряпок — заплата на заплате. На руках были огромные когти, которым даже медведь мог бы позавидовать, а прическа напоминала воронье гнездо, только сделанное из спутанных рыжих волос, откуда во все стороны торчали какие-то веточки, соломинки, травинки и тряпочки. Но ужаснее всего выглядело лицо, точнее, морда, по сравнению с которой любая Баба-Яга смотрелась бы Василисой Прекрасной. На лбу, щеках, подбородке, на носу и даже на ушах пестрели целые скопища бородавок, родимых пятен, прыщей, шрамов, угрей и пупырышков всех цветов радуги. Сама физиономия была малинового цвета, нос — свекольного, а уши — коричневого. К тому же нос у Лихоманщицы был длинный, как у Буратино, но не прямой, а закрученный на манер штопора. Уши Лихоманщицы имели форму огурца, который разрезали пополам, а из половинок выгрызли сердцевину. К тому же эти уши торчали вверх, наискосок и немного назад, а на мочках у них топорщились какие-то рыжие кисточки. А уж пасть была — страшнее некуда! У нее имелось не четыре клыка, как у всех нормальных зверей — по два сверху и снизу, — а целых восемь, причем эти клыки торчали наружу даже тогда, когда пасть оставалась закрытой. Но голос, как это ни странно, и у Лихоманщицы был похож на голоса Ледяницы и Болотницы, только в нем чуялось больше злости и подлости.
