Я делаю зарядку два раза в неделю, даже когда, по здешнему обыкновению, идет дождь. Поскольку на острове нет парикмахерской, я сам стригу себе волосы на манер средневековых пажей. Что же касается бритья, я не сдаюсь. Почему мне так нравятся гладко выбритые щеки? Из соображений гигиены? Потому что таким образом я вынуждаю себя быть дисциплинированным? Мне кажется, дело не в этом. Просто иногда разница между варварством и цивилизацией определяется такими незначительными чертами, как соблюдение привычки бриться по утрам. Густая борода Каффа внушает мне отвращение. Он редко приводит ее в порядок. И к тому же можно сказать, что.это топорная работа. Самое противное зрелище – наблюдать, как он принимает солнечные ванны, сидя на земле и прислонившись спиной к стене маяка. Он замирает, как крокодил, а животина в это время перебирает его бороду ловкими и быстрыми движениями. Я понял, что она ищет там вшей и поедает их.
Потом я выполняю разную работу вместе с Батисом. Например, собираю хворост. Он должен хорошо просохнуть, поэтому, прежде чем отправить его в печку, мы складываем ветки и корни внутри маяка; возможно, это бесполезное занятие, но оно позволяет нам верить в будущее. А еще я проверяю удочки и отношу некоторые на маяк. Потом чиню и укрепляю сеть с консервными банками, ищу ржавые гвозди и разбиваю бутылки, аккуратно распределяя острые осколки стекла, чтобы сделать щели между камнями еще более опасными. Человеку, никогда не жившему здесь, на маяке, не дано понять того страха, который внушает нам сантиметровый промежуток между двумя гвоздями или двумя осколками. Кроме того, я обтачиваю новые колья, считаю оставшиеся боеприпасы и распределяю продукты на будущее. Обычно мои предложения не встречают сопротивления со стороны Батиса, как например, когда я предложил выбить звездочку на капсулах пуль, чтобы сделать их разрывными, или сделать отверстия в гранитной скале у подножия маяка. В эти отверстия мы вставим дополнительные колья, короткие и очень острые, и тогда чудовища будут ранить о них свои ступни. Это тактика организации римского лагеря. Совершенно очевидно, что это не помешает им приблизиться, но хотя бы осложнит их действия. С другой стороны, когда мое нововведение было осуществлено, окружающий нас пейзаж стал еще более зловещим.
После этого и до наступления темноты я располагаю свободным временем, если только здесь, на маяке, это выражение имеет смысл.
1 февраля.
Красивый закат. День исчезает, словно за горизонтом открывается театральный люк: светлый свод скользит туда, скрывается в нем, и задник сцены становится темным. Словно гигантская кисть красит черной краской небо, а потом разбрасывает по нему мелкие крапинки звезд.
Я нес караул и на рассвете вдруг увидел необычно мелкое чудовище, которое наблюдало за нами. Оно пряталось очень искусно, и мне бы ни за что не удалось его заметить, если бы не одно обстоятельство: оно выбрало для наблюдения то самое дерево, на котором сидел я, когда хотел убить Батиса, – это его выдало. Я сидел на табурете и курил. Потом положил сигарету на перила балкона и не спеша прицелился. Чудовищу невдомек, что моя поза означает для него неминуемую смерть, оно продолжало сидеть на дереве, внимательно меня разглядывая. Я целился ему в сердце. Выстрелил. Тело начинает падать, срывая по пути листья, на какой-то момент я потерял его из вида. Запутавшись в ветвях, оно повисло над землей. Руки чудовища раскачиваются, оно мертво. Пуля пробила его грудь.
Батис ругает меня за истраченный напрасно патрон. Я напоминаю ему историю с капканами. Разве стоило стрелять в чудищ, которые попали в ловушку и не представляли собой опасности?
– Нам надо экономить, – говорит он, – боеприпасы – это жизнь.
– Патроны появились здесь вместе со мной, – отвечаю я, – мне их и тратить.
Мы спорим всю ночь, как два мальчишки.
2 февраля.
Сегодня чудища целую ночь визжали, но не приближались к нам – явление необычное. Я пробовал завести с Батисом разговор о нашей предшествующей жизни в Европе, но безуспешно.
Установить сколько-нибудь откровенные отношения с этим человеком невозможно. Дело не в том, что Кафф уходит от разговора или что-то от меня скрывает. Просто спокойный и легкий разговор ему недоступен. Когда я рассказываю ему о себе, он слушает, кивая. Если спрашиваю что-нибудь о его жизни, он односложно отвечает, вглядываясь в темноту, окружающую маяк. Это продолжается, пока я не отказываюсь от своей затеи. Представьте себе двух людей, которые спят в одной комнате и разговаривают во сне, – такова природа наших диалогов.
5 февраля – 20 февраля.
Ни-че-го. Это ни-че-го также включает молчание животины – она не поет, чему можно только радоваться. Мое общение с ней минимально. Она либо трахается с Батисом, либо занимается какой-нибудь несложной работой, стараясь держаться от меня подальше, потому что помнит о нашей первой встрече памятью побитого пса. Если ей нужно выйти с маяка, она неизбежно должна пройти мимо меня. Животина ускоряет шаг и отпрыгивает в сторону, как воробышек.
Порой, разглядывая это существо, я содрогаюсь от омерзения. Краткое наблюдение позволяет заключить, что животина антропоморфна и теплокровна, страдает дальтонизмом, холемией и абулией. Но она так сильно напоминает человеческое существо, ее поведение так похоже на наше, что трудно удержаться от попыток установить с ней диалог. Однако затем наталкиваешься на ее куриные мозги: животина не смотрит на нас, не слушает наши разговоры – не видит и не слышит нас. Она живет в атмосфере полного одиночества – и именно в этом пространстве встречается с Батисом.
22 февраля.
Батис напился, что случается с ним очень редко. В одной руке – бутылка джина, в другой – ружье. Он танцевал, как зулус, на гранитной скале у подножия маяка. Потом скрылся в лесу и не появился до самого вечера. Я тем временем поймал животину и отвел в угол, невзирая на ее сопротивление. Она была полужива от страха, ей было невдомек, что я хотел только пощупать ее череп. Голова этого существа совершенна. Я имею в виду абсолютную гладкость черепа, на котором нет ни единого бугра. Свод великолепно кругл, в то время как у людей голова обычно несколько удлинена или сжата по бокам. Эта форма создана, чтобы выдерживать давление воды на глубине морей? У нее нет ни впадин врожденных преступников, ни шишек молодых гениев. Сюрприз для френолога: затылочная и теменная кости развиты совершенно нормально. Объем черепа несколько меньше, чем у славянок, и на одну шестую превышает размеры головы бретонской козы. Я взял ее за щеки и силой открыл ей рот. У нее нет миндалин, на их месте расположено второе небо, которое нужно этим существам, вероятно, для того, чтобы вода не попадала в горло. Она страдает аносмией и не чувствует запахов. Зато ее крошечные уши способны слышать звуки, которые для меня не различимы, способности этого существа подобны способностям животных семейства псовых. Она часто замирает в неком подобии транса и в эти минуты не отдает себе отчета в происходящем, хотя, возможно, воспринимает какие-то голоса, мелодии или призывы. Что именно слушает животина? Ответить на этот вопрос невозможно. Перепонки между пальцами ее рук и ног короче и уже, чем у самцов ее племени. Она может раздвигать пальцы под большим углом друг относительно друга, кисть человеческой руки гораздо менее пластична. Думаю, что чудища используют эту особенность для движения в воде: таким образом они могут грести сильнее. Мне пришлось прибегнуть к паре оплеух, чтобы снять с нее свитер, ибо она сопротивлялась. Строение ее тела безупречно. Европейские девушки позавидовали бы такой фигуре – правда, чтобы появляться в свете, ей понадобились бы шелковые перчатки.
