— Ты путаешь, Толстяк, это не из фильма Юнбеля![65]— останавливаю я его. — Нельская башня находилась напротив Лувра, на другом берегу Сены.
— Там, где находятся заведения легавки?
— Вот-вот! В этой хижине происходили дикие оргии!
— Не может быть! — восклицает Берта, которая вновь почувствовала интерес к моей лекции.
— Жена кинга, Жанна Наваррская, немного маялась в Лувре. Её муженёк занимался королевством больше, чем её персоной. Говорят, что по ночам она иногда поднималась в Нельскую башню, чтобы немного позабавиться со студентами!
— У неё, наверное, был выбор не из лёгких, Латинский квартал в двух шагах, — замечает Берю. Затем распаляется: — Вот так всегда с жёнами богатеньких. В то время как те гнут позвонок, дамы разминают свой целлюлит с ухажёрами. Или же отправляются в круиз на яхтах, в то время как их дятлы корячатся, чтобы заработать им на икру и на нижнее бельё из белой норки.
В нём закипает обида за всех богатых, но несчастных мужей мира.
— Надеюсь, что он застукал её на ложе преступления, твой Красивый?
— Ни разу! Королева знала, на что шла! Как только она получала своё от этих молодых людей, она их засовывала в мешок и бросала в Сену!
— Они что, для неё были вроде спичек, которые ты использовал и выбросил?
— Всего лишь из осторожности, старик. Она убирала свидетелей!
— Хороши свидетели! — орёт Опухоль. — Скорее, соучастники. Короче, Филипп ни о чём не подозревал?
— Во всяком случае, он ничего не говорил. Он как бы отступил назад, чтобы дальше прыгнуть, ибо двадцать лет спустя эту башню использовали его снохи. У него были трое сыновей и одна дочь. С дочерью никаких историй: её выдали замуж за короля Англии. Но вот сыновья женились на трёх кузинах: Бланш, Жанне и Маргарите Бургундской.
— О, я знаю, — уверяет Берюрье, довольный собой. — Маргарита Бургундская, это Мари Марке´ по фамилии?
— Ты путаешь, парень, Мари Марке исполнила свою роль до войны. Но эта была ещё той прошмандовкой!
— Мари Марке?
— Нет, Маргарита Бургундская.
— Твои Маргариты, будь они Прованские или Бургундские, они были не прочь поиграть на дудочке!
— Эти три бесстыдницы побили все рекорды. Их свояченица, королева Англии, настучала на них королю.
— Что с ними сделали? — глубоко переживает Берта.
— Их постригли и заточили в камерах.
— Всего лишь? — восклицает Берю разочарованно.
— О! Ты считаешь, этого мало? — возмущается его куча жира. — То, что их постригли, ещё ладно, волосы отрастают. Но камеры тех времен, брр!
— Да, это не «Карлтон»[66], — соглашается Толстяк.
— Но хуже всего пришлось их любовникам, — продолжаю я.
— Не может быть! — поют дуэтом супруги.
Они смотрят друг на друга, не зная, кому начать выяснение вопроса, но пауза затянулась, и они выкрикивают опять же дуэтом:
— Что с ними сделали?
Я медлю, чтобы разжечь их любопытство, затем объясняю:
— Для начала им отсекли… предмет преступления и его аксессуары.
— Что вы имеете в виду, комиссар? — отказывается понимать Берти.
— Какая же она всё-таки невинная в своем роде, моя Берточка! — восклицает Берю. — Ты представляешь, как этим бедолагам было одиноко после удара бритвой!
— И это были ещё цветочки, если так можно сказать, — продолжаю я.
— Ничего себе, цветочки, — шепчет Берю, представив себе картину казни.
— После этого с них содрали кожу живьём! Затем четвертовали! И наконец, отрубили головы!
— И ты говоришь, что королю подмаячила их золовка?
— Да, из женской ревности. Скажем в её защиту, что она была замужем за гомосексуалистом.
— Почему бы ей тоже не слазить в башню, вместо того чтобы всё крушить! Тем более что со своим мужем-педиком ей пришлось пережить муторные сцены, не так ли? Но уж у кого и было железное сердце, так это у твоего Красивого. Так по-зверски обойтись с ребятишками только за то, что они воспользовались аппаратом, которым их снабдил Господь, я этого не понимаю. Ну а что же мужья?
— Как будто язык проглотили из-за папаши. Понимаю. Хлюпики!
— После смерти Филиппа Красивого они правили по очереди, но очень мало…
— В Лувре что, была корь?
— В основном мышьяк. В те времена яд давали вместо аспирина.
— Короче, свою фруктовую воду надо было пить из горла?
— Вот-вот! Так что они поумирали молодыми и не оставили детей мужского пола. Беда в том, что в то время закон запрещал женщинам подниматься на трон.
— Я что-то читал на эту тему, — подпрыгивает Толстяк. — Если не ошибаюсь, этот закон назывался садическим.
— Салическим!
— Не придирайся, — сердится мой друг.
— Поскольку женщины не могли властвовать, свои права на корону Франции предъявил Эдуард Третий Английский, сын Изабеллы, доносчицы. В конце концов, он тоже был внуком Филиппа Красивого, понимаете? Его последним потомком мужского рода!
— Но ты же говоришь, что муж этой дамы был лондонским педалистом! — удивляется мой ученик, который уже совсем запутался в этой истории.
— Надо полагать, что он ходил и под парусом, и под паром, раз уж у него был наследник!
Его Величество подмигивает.
— Я так думаю, что эта Изабель тоже не отличалась «персиловой» белизной.
— Короче, — отрезаю я. — Её отпрыск решил стать королём Франции! И началась война между ним и Филиппом де Валуа, племянником Филиппа Красивого, которого к тому времени уже короновали. Знаете, сколько времени длилась эта война?
— Нет! — выкрикивают супруги.
— Век, — говорю я.
Берю качает головой и шепчет после раздумья:
— Как Столетняя война?
Я разинул рот.
— Но это и была Столетняя война, Толстяк!
— Надо же!
Он толкает локтем свою слониху.
— Сто лет войны, Берта, прикинь! У солдат, наверное, уже грибы выросли под каской к тому времени, как они вернулись домой!
Дополнительный материал:
Пошлые вкусы цирюльника Берюдана
Людовик Десятый (по прозвищу Сварливый) потрогал худощавой рукой свежевыбритые щёки, разглядывая себя в зеркале, которое ему держал цирюльник Берюдан.
