— Господи, — бормочет Бентон.
— Он что, на виагре? — дивится Люси.
— Почему вы не купите новую тележку или как это у вас называется? — спрашивает Шэнди.
— Док понапрасну деньги не тратит.
— Прижимистая. Держу пари, она и тебе ни шиша не платит.
— Если что-то надо, она покупает, но на ветер денежки не швыряет. Не то что Люси. Та бы и Китай купила.
— Ты всегда за нее горой, а? Но встает у тебя на меня, верно? — Шэнди ласкает его.
— Меня сейчас вырвет, — говорит Люси.
Шэнди входит в холодильник. Осматривается. В динамиках у Бентона шелестит холодный воздух.
Установленная у служебного подъезда камера показывает, как Меддикс садится в машину.
— Ее убили? — Шэнди показывает на тело в черном мешке, то, что привез гробовщик, потом переводит взгляд на другое, в углу. — Расскажи про ребенка.
Люшес уезжает на своем катафалке, дверь за ним захлопывается с громким металлическим лязгом, какой бывает при автомобильной аварии.
— Сама умерла, — говорит Марино. — Ей, по-моему, лет восемьдесят пять.
— Если сама умерла, то с какой стати ее сюда привезли?
— Так коронер пожелал. Почему? А черт его знает. Док сказала мне быть здесь, вот я и приехал. Зачем? Понятия не имею. На мой взгляд, банальная остановка сердца. Чем-то здесь попахивает. — Он морщит нос.
— Давай посмотрим, — предлагает Шэнди. — Ну же. Быстренько. Одним глазком.
Бентон наблюдает. Марино расстегивает молнию на мешке, и Шэнди вздрагивает и отскакивает, закрывая ладонью нос и рот.
— По заслугам тебе.
Люси дает крупным планом тело в мешке: разлагающееся, раздутое газами, с позеленевшим животом. Бентон не чувствует запаха, но хорошо его представляет — отвратительная гнилостная вонь, как ничто другое цепляющаяся за воздух и оседающая на нёбе.
— Черт! — Марино застегивает мешок. — Старушка, должно быть, пролежала несколько дней, а чертов коронер не захотел с ней возиться и подсунул нам. Ну что, получила? — смеется он над Шэнди. — Думала, я тут цветочки нюхаю?
Шэнди опасливо подходит к другому мешку, тоже черному, но маленькому, который лежит одиноко в углу, и останавливается, глядя на него.
— Не надо.
Голос Люси звучит в ушах Бентона, но обращается она к Марино.
— Спорим, я знаю, что там, — говорит Шэнди, и чтобы услышать ее, приходится напрягаться.
Марино выходит из холодильника.
— Давай, Шэнди. Живей.
— А что ты мне сделаешь? Запрешь здесь? Перестань, Пит. Открой мешок. Я же знаю, что там тот мальчонка. О нем и этот тип из похоронного говорил. Я же слышала в новостях. Так что он здесь. Как же так, а? Бедняжка, совсем один, холодненький.
— Сдался, — качает головой Бентон.
— Тебе это не понравится, — говорит Марино, возвращаясь к холодильнику.
— Почему? Там же тот мальчик, которого нашли на Хилтон-Хед. О котором трубят во всех новостях. — Шэнди повторяется. — Но почему он еще здесь? А уже известно, кто это сделал? — Она стоит возле лежащего на каталке маленького черного мешка.
— Ни черта нам не известно. Поэтому он здесь и лежит. Идем.
Марино машет рукой. Слушать их становится труднее.
— Давай посмотрим.
— Нет! — Люси, кажется, готова закричать. — Не облажайся, Марино.
— Тебе не понравится. — Он еще держится.
— Ничего, как-нибудь справлюсь. У тебя не должно быть от меня секретов, а значит, я имею полное право его увидеть. Такое у нас правило. Вот и докажи прямо сейчас, что ничего не утаиваешь. — Она не сводит глаз с мешка.
— Нет. На такие дела то правило не распространяется.
— А вот и распространяется. И давай поскорее, а то я тут околею, как эти трупы.
— Если док узнает…
— Ну вот, снова ты за свое. Дрожишь перед ней, как будто ты ее собственность. Что там такого плохого, что мне, по-твоему, и посмотреть нельзя? — Шэнди почти кричит от злости и обнимает себя за плечи — холодно. — Он же не воняет, как та старуха.
— Его резали. Снимали кожу. Удалили глаза.
— Нет, нет! — Бентон трет лицо.
— Хватит со мной играть! — кричит Шэнди. — И оставь свои дурацкие шуточки! Ты сейчас же откроешь мешок и дашь мне на него посмотреть! Ты мне противен! Нытик! Стоит ей что-то сказать, и ты уже тряпка тряпкой!
— Да пойми ты, это не забава. Не то место, чтобы шутки шутить. Я тебе все время об этом твержу. Ты даже не представляешь, с чем здесь приходится иметь дело.
— Подумать только — чтобы твоя шефиня такое вытворяла! Вырезала глаза малышу! Ты же сам говоришь, что она с мертвыми по-хорошему обращается. — Шэнди презрительно фыркает. — Так только нацисты поступали. Обдирали с людей кожу, чтобы делать себе абажуры.
— Иногда чтобы определить, являются потемнения или покраснения синяками или нет, нужно посмотреть под кожу. Только так можно увидеть, есть лопнувшие кровеносные сосуды или нет. Другими словами, синяки это — мы их называем контузиями — или пятна от ливор мортис, — с важным видом объясняет Марино.
— Поверить не могу, — вздыхает Люси. — Он уже чувствует себя главным медэкспертом.
— Нет, здесь другое, — говорит Бентон. — Это ощущение неполноценности. Обида. Горечь. Гиперкомпенсация и декомпенсация. Не знаю, что с ним происходит.
— Не знаешь? Ты и тетя Кей, вот что с ним происходит.
— От чего? — спрашивает Шэнди.
— Когда циркуляция прекращается, кровь останавливается и местами на коже проступают красные пятна. Похожи на свежие синяки. Иногда для появления чего-то похожего на повреждения есть и иные причины. У нас это называется посмертными артефактами. Дело сложное, — важно заключает Марино. — Поэтому кожу надрезают скальпелем, — он делает соответствующее движение рукой в воздухе, — поднимают и смотрят под нее. В данном случае обнаружились синяки. Малыш был весь в синяках. С головы до ног.
— Но глаза зачем вырезать?
— Для других исследований. Ищут кровоизлияния. То же и с мозгом. Его хранят в формалине, в ведерке. Но не здесь, а в медицинском училище. Там проводят специальные исследования.
— Боже! Так его мозг в ведерке?
— Мы только достаем и кладем в формалин, чтобы не разложился и чтобы его можно было потом рассмотреть. Вроде как бальзамируем.
— Знаешь ты точно много. Это тебе надо здесь врачом быть, а не ей. Дай посмотреть.
Дверь в холодильник широко открыта.
— Я этим занимался, когда ты еще под стол пешком ходила. Да, мог бы стать врачом, но кому ж хочется так долго учиться? Кому хочется быть такой, как она? У нее же и жизни своей нет. Только мертвецы кругом.
