— Пойдем, — шепотом сказал ассасин. — Мой отец желает побеседовать с тобой наедине.
Де Пейну не оставалось ничего иного, кроме как последовать за ним, выйти из башни и свернуть во внешний двор. Усама направился к огражденному стеной саду, постучал в ворота. Они растворились, и де Пейна впустили в «рай». За его спиной с легким щелчком закрылись створки ворот. Ни Усамы, ни стражей — во всяком случае, никого не было видно. По обе стороны от Эдмунда тянулась аккуратно подстриженная живая изгородь. Он сделал шаг вперед, и сапоги заскрипели по усыпанной белым гравием дорожке.
— Смелее, храмовник, очнись! И ничего не бойся! — властно загремел голос Низама.
Де Пейн зашагал вперед, дошел до конца дорожки и огляделся, широко открыв глаза. Сад был дивным, иначе не скажешь. Идеальный квадрат, с трех сторон окруженный самыми разнообразными деревьями и кустарниками: смоковница, терпентин, мирт, пиния и пальма, темный падуб, рододендрон и гибискус с бледно-красными цветками. Прямо перед Эдмундом раскинулась покрытая густой зеленой травой лужайка. В центре ее бил фонтан, искусно выполненный в форме павлина, отделанного золотом и серебром, инкрустированного драгоценными камнями и цветным стеклом; весь этот сложный узор, отражая свет, превращал его в ослепительное сияние. Струйка чистейшей воды из павлиньего клюва лилась в чашу с позолоченным ободком. Справа от фонтана стояла беседка из полированного кедра, больше похожая на шатер, с окнами из цветного стекла. На ступеньках, ведущих в беседку, ожидал Низам, в красном халате, сжимая в одной руке украшенный самоцветами кубок. Он взмахнул рукой, подзывая де Пейна. Рыцарь снял сапоги, довольно робко прошел через лужайку и поднялся по ступенькам в благоухающую беседку. Ее стены изнутри были украшены крошечными плитками электра,[60]золота и серебра, на каждой — особый, неповторимый узор. Пол устилали персидские ковры тончайшей работы. Из стоявших по обе стороны от входа больших круглых котелков, стенки которых были испещрены мельчайшими отверстиями, струилось тепло, насыщенное густыми ароматами. Низам махнул рукой в сторону груды подушек, высившейся в центре беседки. Как только де Пейн опустился на подушки, Низам занял место справа от него, у конца длинного полированного стола, на котором мерцали кубки, блюда и глубокие чаши.
— Самые изысканные вина и фрукты, — с этими словами Низам наполнил до краев стоявший перед де Пейном кубок, и поверхность вина заискрилась от украшавших обод кубка самоцветных камней. Свой кубок Низам поднял в честь гостя. Де Пейн ответил тем же, слегка пригубив вино, что вызвало усмешку Низама.
— Пей, храмовник, пей до дна — и вино, и жизнь.
Вино было превосходное, не уступали ему и сахарные лепешки, и фрукты, которыми Низам собственноручно потчевал де Пейна. Рыцарь ел и пил, наслаждаясь тонким вкусом яств. Он любовался павлином Джебраила, изливающим живительную влагу, и на рыцаря снизошли покой и глубокое умиротворение.
— Пей! — снова приказал Низам.
Де Пейн повиновался, завороженный тем, как задвигался теперь павлин, являя себя во всем блеске и великолепии. Веки Эдмунда налились тяжестью, тело уютно свернулось в убаюкивающем тепле удобной постели, его окутали одеяла, которые достопочтенная Элеонора заботливо поправляла со всех сторон. Нахлынули и другие воспоминания. Вот он плывет в маленькой лодочке, которую сделал для него дедушка Теодор, — Эдмунд дал ей имя «Боевой челн». А вот он уже в Триполи, поворачивает коня, гонит его навстречу рвущимся вперед убийцам, а с ближайшего дерева свешивается привязанный к ветвям гроб.
— Достойный рыцарь! Храмовник!
Де Пейн вздрогнул. Он снова очутился в беседке, таращась на дивный фонтан.
— Ты уснул, храмовник, и видел сны. Кажется мне, что этим ты и занимался почти всю свою жизнь: спал и видел себя образцовым паладином, идущим по стопам своего великого и доблестного предка, высокородного Гуго.
— С которым вы были кровными врагами! — Де Пейн встряхнулся. Он чувствовал себя хорошо отдохнувшим, окрепшим, и его слегка уязвляло неодобрение, звучавшее в голосе Низама.
— Достойный рыцарь, — улыбнулся в ответ Низам, — я не желал оскорбить тебя. Я пытаюсь помочь тебе. Мне не хочется, чтобы ты до самой смерти бродил, как сновидец.
— Что ты хочешь этим сказать? — Теперь де Пейн уже окончательно проснулся.
— Посмотри вокруг, Эдмунд. Мир, в котором ты живешь, вовсе не такой, каким его рисовала тебе яркими красками бабушка, несгибаемая Элеонора. Не поддавайся иллюзиям! Орден Храма объединяет уже не только неимущих рыцарей, поклявшихся жить в бедности и преследующих одну цель — защиту паломников. Орден теперь владеет городами и селениями, замками и поместьями. Ему принадлежит целый флот, множество кораблей. Теперь тамплиер, отправившись в путь до самых границ христианского мира — и даже за пределы его, повсюду встретит своих братьев по ордену. Твой орден ныне обладает властью, богатствами, могуществом.
— А кровная вражда? — гнул свое де Пейн.
— Постепенно я дойду и до нее. Ваш Великий магистр, Бертран Тремеле, — знатный и могущественный властелин, преисполненный гордыни. Он хочет, чтобы орден повсюду пустил корни, — Низам скривил губы, — и стал церковью внутри Церкви, государством в государстве. Он мечтает править всем миром, создать империю, не знающую себе равных на Западе. Я уже говорил тебе о храмовнике, который приходил сюда. — Он пожал плечами. — Только я не сказал всей правды. — Низам поджал губы. — Я доверяю тебе, но не твоим спутникам. У Майеля душа — потемки, а Парменио преисполнен тайн; он шныряет по моей крепости, словно голодная крыса в поисках пищи. Он что-то разыскивает, что именно — не знаю. — Низам шумно вздохнул. — Разумеется, он мог приблизиться к истине.
— А в чем она?
— Уокин действительно был в Хедаде, только он совсем не походил на оборванного нищего. У него были чисто выбриты и лицо, и голова, и одет он был, как араб. Мой сын, который провожал его обратно на равнину, утверждает, что Уокин намеревался встретиться с какими-то людьми. А сюда он приходил не хлеба просить и не милостыни. Он хотел, чтобы я помог ему разделаться с графом Раймундом Триполийским.
— Что?!
— Он убеждал меня, что необходимо отомстить графу — ведь тот нападал на караваны, идущие в Хедад, грабил их. Он настойчиво твердил о мести и предлагал мне свершить эту месть.
— А ты отказался?
— Разумеется. — Низам осклабился. — И вовсе не из любви к графу Раймунду — у нас и вправду были с ним свои счеты, но мы, ассасины, как вы нас называете, сами принимаем решения. Сами выбираем жертву. И не позволяем никому диктовать нам, что надо делать, а что нет.
Де Пейн пристально вглядывался в коварного старика.
— Почему же ты не убил Уокина? Ведь он, в конце концов, был тамплиером, а вы нас не любите.
— Ну почему ты упорствуешь во мнении, будто мы — шайка разбойников-головорезов? Уокин, придя к нам, протянул открытую руку в знак мира. Он ел наш хлеб и пил наше вино, он был гостем, купцом, предлагающим сделку. Он находился под защитой строгих законов гостеприимства. Не скрою, его предложение нас заинтересовало. Я спросил, для чего ему это. Он ответил: вызвать беспорядки, посеять панику, — а еще у него были и собственные тайные причины. После того как он покинул Хедад, — Низам отхлебнул из своего кубка, — мы решили проследить за ним и узнать, что за этим последует. Когда я беседовал с тобой и твоими спутниками, то выдвинул предположение, что в покушении на графа Раймунда мог быть замешан храмовник. Теперь ты знаешь, почему я это сказал, и не из-за одной лишь просьбы Уокина. Мои голуби, «воздушные кони», гнездятся в Триполи. Ходили слухи — еще до убийства графа, да и после тоже, — что в этом, вероятно, замешан если и не тамплиер, то, во всяком случае, какой-то рыцарь-франк. По правде говоря, я допускал и такую мысль, что вы с Майелем были сообщниками Уокина. Допускал, пока не увидел тебя. Ты, Эдмунд, честен душой. Наверное, тебя также интересует, — он снова поднял кубок в честь гостя, — почему ваш Великий магистр послал сюда тебя. Я имею в виду кровную вражду между нашими семьями. Не сердись на Тремеле! Возможно, его выбор пал на тебя не только потому, что ты был свидетелем триполийских событий, но и потому, что ему ведома вся правда об этой кровной вражде. Как ведома она и твоему закадычному другу Вильяму Трасселу.
