происходящим, потому что… Да нафига ему простота? Оказывается, в сложностях есть свой кайф. Особенно, когда их преодолеваешь…
Глава 17
— Какого черта ты тут забыл? — шиплю я, не сумев удержать оскал ярости и сжимая крепче книгу перед грудью. Вот сейчас прямо в его рожу похотливую и запущу!
Горелый осматривает меня еще раз, основательно тормозя взгляд в районе груди, как раз там, где у меня щитом выставлена Большая географическая энциклопедия, первый том, и усмехается по-разбойничьи:
— Невежливо, прокурорша! После всего, что между нами было…
Он лицемерно вздыхает, а глаза-то злые, жесткие такие. Царапучие.
Чувствую опасность задницей, потому лишь крепче стискиваю книгу, машинально примериваясь, как лучше бить. В том, что придется это делать, практически не сомневаюсь.
Это отвратительно, конечно, в стенах школы и так далее, но, с другой стороны, вопрос с поездкой в Питер для меня будет закрыт. Надеюсь.
— Я уже не помню ничего! — надменно вскидываю подбородок, встречая черный взгляд без страха. Внешнего, по крайней мере.
— Вот как? — он напоказ огорчается, — наверно, надо было напомнить пораньше, но я как-то закрутился…
А сам двигается по кабинету, как-то малозаметно, вроде, и не делает резких действий, а на месте не стоит.
— Нечего напоминать…
Отслеживаю его микроперемещения с чуткостью мыши, на которую охотится кот, книгу из рук не выпускаю.
— Все так плохо было? А мне показалось…
— Креститься надо!
— Не могу, прокурорша, — скалится Горелый, — безбожник я. Хотя… Если ты настаиваешь и после этого мне будешь спокойно давать…
Я задыхаюсь от злости:
— Вали отсюда! И про Питер забудь!
— Детишек не жаль? Они уже, наверно, глобусы пакуют… — Горелый с притворным сожалением качает головой. А сам все перемещается по кабинету, будто невзначай трогает то одно, то другое…
Я слежу, не ослабляя внимания. И бешусь еще больше от его слов.
— Совести нет совсем, Горелый? Зачем детей приплетать? И вообще… Зря прыгаешь. И бабки зря тратишь, понял? — распаляюсь сильнее, желая уязвить, донести свою непримиримую точку зрения до этого гада, — можешь больше не трудиться, а…
И, наверно, в какой-то момент теряю контроль над ситуацией, потому что Горелый оказывается неожиданно близко!
Да так резво, что не успеваю воспользоваться своим оружием, потому что меня прижимают к каменной груди вместе с ним!
— Горелый! Пусти! Не смей! — гневно барахтаюсь в его лапах, с ужасом понимая, что сама себя в ловушку загнала. Руки мои сжаты на книге и притиснуты к груди, Горелый легко обхватывает меня, кажется, одновременно везде, и на заднице его ладони чувствую, и на спине! И держит! Вообще не напрягаясь!
Пробую ударить по ноге его, но бесполезно.
Горелый скалится еще шире и легко приподнимает над полом! Вместе с Большой географической энциклопедией, которая прибавляет к моему весу добрых пять кило!
— Не дергайся, прокурорша… — хрипит он, усмехаясь мне в лицо разбойно и безумно, — а то прибежит кто-нибудь… Неудобно получится: училка с задранной юбкой на парте…
— У меня не… — начинаю я, но по обещающему взгляду Горелого понимаю, что за задранной юбкой дело не станет, — отпусти-и-и-и…
Последнее слово получается с выдохом, жалким каким-то, просящим. И мне стыдно за это, но куда как более стыдно будет, если нас реально тут застукают. Двери-то не закрываются на замок! Слухи пойдут! Они уже идут, судя по словам директора! А будет вообще ужас!
И, одновременно со стыдом, осознаю, что дрожу уже далеко не от страха или негодования. Предательские мурашки расползаются по коже, все нервные окончания кажутся напряженными… Проклятое тело, судя по всему, очень нехило изголодавшееся по мужской ласке и прекрасно запомнившее, как хорошо сделал этот гад в прошлый раз, теперь принимается бунтовать от его непрошеной близости и требовать своего.
Я, конечно, не дама из мыльных опер, меня ничего не предает никогда, но… Но что-то внутри дрожит, не соглашаясь с моей самоуверенностью.
Дышать и без того тяжело, а становится совершенно невыносимо, потому что Горелый обволакивает собой. И пахнет от него свежим деревом, немного сваркой, а еще почему-то улавливается тонкая нота озерной воды… Той самой, из которой он меня выловил месяц назад… Хотя, наверно, последнее, просто мой горячечный бред.
— Я хочу тебя, прокурорша, — хрипит Горелый, наклоняясь и тяжело дыша прямо в губы. У меня от этой провокационной близости все внутри замирает, забываю, что хотела сказать, даже трепыхаться прекращаю. Только в глаза его черные смотрю… — На постоянку. Давай? Ты, конечно, сучка редкая, но что-то цепляет в тебе… Давай, соглашайся. Тебе же понравилось, пиздишь, что не так… Вся горишь же… И мокрая, наверняка…
Я вздрагиваю от дополнительной порции стыда, потому что он прав, черт! Прав! И это хуже всего! Страшнее всего — осознавать, что я — просто похотливая кошка и на полном серьезе целую микросекунду рассматриваю вариант… согласиться…
— Давай, Карина Михайловна, — шепчет уже Горелый, мягко лаская своими губами мои, не целуя, только потираясь, трогая с намеком на продолжение, — соглашайся… Ко мне переедешь, с девчонкой своей… Все будет у тебя, что захочешь… Я могу дать больше, чем твой прокурор…
И-и-и-и — раз!
Упоминание о Стасе мгновенно ставит все на свои места! Отрезвляет так, что даже холодно становится. И тошнит, словно при похмелье.
Я тут же перестаю дрожать от возбуждения и холодно смотрю в лицо Горелого:
— Не бедствую. На место поставил, а то заору на всю школу, соберу свидетелей и заяву на тебя накатаю за попытку изнасилования. Доказывай потом, что не козел. В деревне люди памятливые.
Горелый смотрит в мое изменившееся лицо, в глазах — понимание, что явно лажанул, и досада… Но не отпускает. Любитель оставить последнее слово за собой.
— Знаешь… — говорит он, уже без всякого сексуального хрипа, просто и сухо, — я мог бы тебя нагнуть и выебать раком прямо сейчас. Прямо тут. И никакие твои крики не помешали бы. И никто из тех, кто прибежал бы, тоже не помешал… Ты же понимаешь это? Но я не собираюсь этого делать. Много чести для одной суки.
Он ставит меня на место и делает шаг назад, достает сигарету, сует в рот, затем вынимает, сминает в кулаке.
И смотрит на меня, с издевкой, холодной такой, по которой сразу становится понятно, что он — вообще не прост и явно не тот, за кого себя привык выдавать. Бешеный зверь, способный мгновенно становиться холодным рептилоидом… Страшное сочетание.
И мне страшно. Куда как страшнее, чем было до этого, когда тискал в своих каменных лапах.
— И если ты думаешь, что я тут бабки трачу,
