черным взглядом мне в лицо. — Это из-за Егора?
Я отшатнулась.
— При чем тут Егор?
— Ты говорила с ним? Ты решила остаться в деревне, потому что он живет там?
— Лаврик, какое это имеет отношение…
— А самое прямое это имеет отношение! — повысил он голос, навис надо мной, став моментально тем жестким и неумолимым Лавриком, который когда-то принял решение, навсегда изменившее мою жизнь. — Ника, я тебе уже это говорил, но скажу снова: интересы моего сына для меня превыше всего, и если…
Дверь в кухню распахнулась и с грохотом ударилась о стену коридора. Мы с Лавриком вздрогнули и повернулись в ту сторону, и спустя секунду наш маленький сын влетел в кухню, заливаясь слезами и ужасно крича:
— Не ругайся на маму! Не ругайся на маму!
Лаврик и я сразу же забыли обо всем другом. Я буквально рухнула на колени возле стола, и Олежка врезался в меня с диким ревом, едва не сбив на пол, изо всех сил пытаясь оттолкнуть Лаврика, который тоже в мгновение ока оказался рядом с нами.
— Все хорошо, сынок, все хорошо! — Сын орал в голос, и я перепугалась до полусмерти, как и Заза Гедевановна, вбежавшая в кухню следом за ним, да и сам Лаврик, ставший белым как полотно. — Ну все, все, успокойся!
— Нет! — Олежка снова оттолкнул Лаврика, и тот сдался и перестал его трогать и отвернулся, чтобы я не наткнулась взглядом на выражение его мгновенно окаменевшего от обиды лица. — Уй-ди… Уй-ди!
— Папа не ругался, сынок. Мы просто с ним немножко поспорили.
— Рань-ше вы так не спо-ри-ли!
— Раньше не спорили, а сейчас вот решили. Ну все. Успокойся. Успокойся. — Я гладила его вспотевшую голову, прижимала ее к себе, целовала мокрую макушку, повторяя эти слова снова и снова, пока рыдания Олежки не сменились икотой, и он, содрогаясь от нее и от всхлипов, не прильнул щекой к моему плечу.
И тогда я свободной рукой обхватила за шею Лаврика, который сидел подле нас смирно и тихо, и притянула его ближе, позволяя ему заключить нас обоих в объятья, центром которых являлся один маленький плачущий ребенок.
— Не прогоняй папу больше, сынок, — тихо сказала я, пока Лаврик гладил сына по голове. — Папа так тебя любит. Мы оба тебя сильно-сильно любим, даже если спорим. Не обижай нас, ладно?
Олежка вместо ответа уткнулся мне в грудь, а когда Лаврик осторожно просунул руку между ним и мной и обнял его другой рукой, чтобы забрать, кинулся к нему на шею.
Я погладила моего маленького воинственного сына по спине и посмотрела на Лаврика, понимая, что он прав. Мой ребенок был важнее всех моих планов и амбиций. Я не могла допустить, чтобы один из нас стал в конце концов Олежке врагом или обидел его так, что это бы ранило его на всю оставшуюся жизнь.
Расставания мамы и папы уже для его маленького сердечка было достаточно.
— Я перееду, — сказала я.
ГЛАВА 14. НИКА
Олежка очень плохо переносил поездки на автобусе, если они длились более двадцати минут. Его укачивало, тошнило, рвало, и для меня это было едва ли не такое же мучение, как и для него самого: нужно постоянно быть наготове, нужно просить водителя остановиться, нужно выходить из автобуса на пыльную трассу и делать вид, что не замечаешь любопытных, сочувствующих, а иногда и полных отвращения взглядов пассажиров из окон — и считать, постоянно считать время.
В итоге под конец пути выматывались мы оба, а если учесть, что от Бузулука до нашей деревни ехать еще поистине бесконечные для моего сына четырнадцать километров — нет, после второго такого путешествия я зареклась. Слава богу, что существуют поезда! Уж там-то Олежка мог спокойно спать все пять часов пути и, проснувшись, уплетать за обе щеки и глядеть в окно, не боясь, что его укачает.
В общем, из Оренбурга через два дня после нашего с Лавриком разговора мы возвращались по железной дороге. Ехали ненадолго: на три недели, до моего дня рождения, который я хотела справить дома. Мне за это время нужно было поговорить с мамой и окончательно решиться на переезд; Лаврик обещал подыскать мне хорошую квартиру в пределах десяти-пятнадцати минут езды, а если повезет — ходьбы. Какая-то часть моих вещей все еще оставалась у него, так что для переезда ничего сверхъестественного мне бы не потребовалось.
Разве что уговорить себя не думать о том, что я официально становлюсь содержанкой своего бывшего мужа.
Но разве до этого было не так?
Мы не поднимали вопрос о деньгах в суде, когда разводились. Я стала Зиновьевой, Олежка остался Андрониковым, алименты — деньги на содержание ребенка, настаивал Лаврик, не любивший это слово — должны были приходить мне каждый месяц в фиксированной сумме. Квартира досталась Лаврику по наследству, и совместно нажитым имуществом можно было считать разве что автомобиль, и половину его стоимости Лаврик тоже перевел мне на счет в качестве компенсации.
Но я не успела взять оттуда ни копейки. Мой бывший муж дал мне деньги на похороны папы, потом Олежка заболел, потом у него был день рождения… Другие женщины мечтали о таких бывших мужьях, и мне было грех жаловаться на судьбу, но это было неправильно.
…Но Лаврик говорил и принимал решения, а я соглашалась.
Согласилась — ради сына — и сейчас.
Мы выбрались из поезда на шумный перрон, и я присела возле сумок, чтобы поправить сыну шарф и шапку. На улице было тепло, но ветерок дул еще холодный, и я заметила, что Олежка ежится и пытается втянуть шею в плечи, хоть и по-мужски не жалуется и молчит. Но все-таки мы укатили на двести с лишним километров на север от Оренбурга. Кое-где у заборов до сих пор лежал снег, будто напоминая о том, что на дворе все-таки конец апреля, а не конец мая, и весна еще только-только перевалила за середину.
— Так, держись крепко за мою руку и смотри под ноги, — сказала я Олежке, и он кивнул, вкладывая свою ладонь в мою.
Нам нужно было пройти через здание вокзала, чтобы выбраться на привокзальную площадь, где стояли маршрутные «газельки» и такси. Много людей, толпа, запахи — Олежка тоже все это не любил, так что я попыталась провести его через зал как можно быстрее. Нас должен был встречать дядя Боря Туманов, папин бывший одноклассник и приятель. Он как раз сегодня был в городе на рынке и согласился подождать.
— Мам.
